Н.В. ГОГОЛЬ И ВЕЛИКАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Часть III

                                                        Социальная программа писателя

Психология Гоголя тесно связана с его социологией. Идеальный социальный уклад представлялся ему в форме патриархального крепостного права и натурального поме­щичьего хозяйства. Он искренне был уверен, что появление «Одиссеи» в переводе Жуковского «произведёт эпоху» не только в литературе, но и в общественности; что поэма поразит «величавою патриархальностью древнего быта, простотою и несложностью общественных пружин».

Влияние Гомера должно быть особенно сильно в России, ибо русская природа сохранила большое сродство с древней патриархаль­ностью. Этим уже определяется социальная программа Гоголя: консерватизм и легитимизм; не движение вперед, а возвращение вспять, не реформы, а более строгое испол­нение «обычаев старины и обрядов». Все зло от беспокойного духа. «Всякому теперь кажется, что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого и только не может его сделать в своей должности. Это причина всех зол…  Поверьте, что Бог недаром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит».

Итак, преобразование общества начинается с приказа всем оставаться на своих местах. Не рвать ни одной тради­ции, не изменять ни одного учреждения. Ибо все институты, законы, должности и установления — совершенны. «...Чем больше всматриваешься в организм управления губер­ний, тем более изумляешься мудрости учредителей: слышно, что сам Бог строил незримо руками государей».

Социальное зло не в законах и учреждениях, а в извраще­нии их грешными людьми; посему каждую должность и каждое сословие надлежит ввести в законные границы, а «всякого чиновника губернии в полное познание его долж­ности». Если, например, объяснить дворянству, что Россия несчастна потому, что «низкие разночинцы» опозорили разные неприманчивые места и должности, то оно «встре­пенётся» и «отбою не будет от желающих вступить в службу».

Преобразовать Россию можно не нововведениями, а гене­рал-губернаторами. «В России может этому дать начало всякий генерал-губернатор вверенной его управлению об­ласти, и как просто,— ничем другим, как только собственной жизнью своей».                                                                                                                   Когда должности и сословия войдут в законные границы, Россия вернётся к своему исконному патриархальному строю. Основа его — иерархия, основанная на любви. Губернатор — отец истинный всем своим подчиненным; все чиновники его дети; союз любви связывает самые высокие обществен­ные ступени     с самыми низшими. Губернатор объясняет дворянам их долг по отношению к крестьянам: «чтобы те позаботились о них (крестьянах) истинно, как о своих кров­ных и родных, а не как о чужих людях, и так бы взглянули на них, как отцы на детей своих». В письме «Русский поме­щик» Гоголь излагает своеобразную экономику: помещик — хозяин, отец своих крестьян, должен строить своё хозяйство на Св. Писании, растолковывая мужикам, что Сам Бог пове­лел им трудиться, примерных мужиков хвалить, а «негодяев» распекать: «Ах ты, невымытое рыло!». В этом же письме есть христианское обоснование богатства: «В которую де­ревню заглянула только христианская жизнь, там мужики лопатами гребут серебро»; и защита невежества: «Народ наш не глуп, что бежит, как от чорта, от всякой письмен­ной бумаги». Одним словом, идеал христианина богатый хозяин, вроде Костанжогло или Муразова из второй части «Мертвых душ»! Натуральное хозяйство, основанное на при­нудительном крестьянском труде, возглавляется главным хо­зяином — царем, который должен отчитываться перед Не­бесным Хозяином. И государство и общество Гоголь мыслил только в плане хозяйственном. Его построение можно назвать Экономическим утопизмом.

                                         Отношение Гоголя  к государственному устройству

Схему гоголевского социального строя можно предста­вить себе в виде иерархической лестницы, на которой распо­ложены должности и сословия: стоящие на одной ступени — отцы по отношению к низшей и дети по отношению к высшей. Снизу вверх из рук в руки передается пламя любви, дости­гающее, наконец, престола.  На нём сидит Монарх, возно­сящий любовь детей своих к Богу.

«Как это верно,— восклицает Гоголь,— что полная любовь не должна принадлежать никому на земле. Она должна быть передаваема по начальству, и всякий начальник, как только заметит её устремление к себе, должен в ту же минуту обращать её к поставленному над ним высшему начальству, чтобы таким образом добралась она до своего законного источника, и передал бы её торжественно в виду всех всеми любимый царь самому Богу».

Мы уже неоднократно отмечали в мировоззрении Гоголя черты средневековья. Начертание этой лестницы вполне в духе феодального строя. Гоголь напрасно выставляет идеа­лом «Одиссею»; в античности он видел только простоту нравов и патриархальность, т. е. те черты, которые соответ­ствовали его средневековому сознанию. Социальная пи­рамида острием своим упирается в небо; Царь — посредник между небом и землей. «Власть Государя,— пишет Гоголь,— явление бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божьим на земле... Все полюбивши в своём государстве, до единого человека всякого сословия и звания,         и обративши всё, что ни есть в нём, как бы в собственное тело своё, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своём, Государь приобре­тёт тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству». Со всех ступеней общественной лестницы волны любви устремляются в одну точку — к трону; и навстречу им стремится столь же сильный поток монаршей любви. В этой встрече двух любов­ных токов, в концентрации и объединении всего народа в любви — и заключается смысл монархии.

Как непохож этот апофеоз власти у Гоголя на монархизм «Москвитянина», на программу Шевырёва и на уваровскую формулу! Это — не «реальная политика», а чистая романти­ческая утопия, вроде произведения Новалиса: «Вера и любовь, как король и королева». Гоголь видел перед собой не мрачную николаевскую Россию, а мистическое царство, некий святой град Китеж; царь представлялся ему не в образе могущественного и грозного властелина, а в образе страдальца и молитвенника. Он воплощение небесной любви, образ страдающего Христа; гоголевский монарх, день и ночь «скорбящий, рыдающий и молящийся», более похож на средневекового короля Людовика Святого, чем на рус­ского самодержца Николая Первого.

 

 

Окончание следует