Н.В. ГОГОЛЬ И ВЕЛИКАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Часть I

С давней поры  российской литературной традиции  присуща особая философичность. Творчество многих выдающихся отечественных писателей наполнено софиологическим содержанием. В нём в неразрывном единстве соединены личный мистический опыт и художественный дар  мыслителя. Одним из глубоких исследователей философского содержания творчества русских писателей (Гоголя, Достоевского, Блока, А.Белого и других) являлся  русский критик и литературовед первой волны эмиграции Константин Васильевич Мочульский (1892-1946гг.).                                                                                                                                     Ниже воспроизводится его  статья, посвящённая  литературоведческому анализу знаменитого публицистического сборника Николая Васильевича Гоголя «Выбранные места из перепискис друзьями». Эта книга - центральная вещь духовной прозы позднего  Гоголя.Книга вышла в свет в 1847г.Размышления писателя удивительным образом созвучны российской действительности 2010-х годов. Блестящая по мысли и стилю статья  К.Мочульского, имеющая аналогичное название, перепечатывается с текста, размещённого в журнале « Вопросы литературы», №11, 1989г. Для лучшего восприятия  тот материал редакторски  структурирован.

 

                                  «Выбранные места из переписки с друзьями»

В свободной форме писем на самые разнообразные темы Гоголь создает стройную и полную систему религиозно-нрав­ственного мировоззрения. Её можно принимать или отвер­гать, но нельзя отрицать её значительности. «Переписка» есть плод долголетней, напряженной нравственной рефлек­сии, большого духовного опыта. В нравственной области Го­голь был гениально одарён; ему было суждено круто повер­нуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть её с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характе­ризующие «великую русскую литературу», ставшую миро­вой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её гражданственность и общественность, её боевой и практический характер, её пророческий пафос и мессианство.

 

                                      Религиозно-нравственное мировоззрение писателя

 С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей словес­ности в эпизод, к которому возврата нет      и быть не может. Своим кликушеством, своим юродством, своим «священным безумием» он разбил гармонию классицизма, нарушил эсте­тическое равновесие, чудом достигнутое Пушкиным, всё смешал, спутал, замутил; подхватил вихрем  русскую литера­туру и помчал её к неведомым далям. Непрочным оказался русский «космос»; хаос, скованный пушкинской плеядой, снова воцарился. После надрывного «душевного вопля» Гоголя в русской литературе стали уже невозможны «звуки сладкие и молитвы». От Гоголя всё «ночное сознание нашей словесности: нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. «День» её,— пушкинский златотканый пок­ров,— был сброшен; Гоголь первый «больной» нашей лите­ратуры, первый мученик её. Можно жалеть о столь быстро промелькнувшем дне и содрогаться перед страшным ночным «карлой»— автором «Мертвых душ», но нельзя отрицать того, что великая русская литература вышла из-под плаща — из-под «Шинели» — этого «карлы». Без Гоголя, быть может, было бы равновесие, антология, благополучие: бесконечно длящийся Майков, а за ним бесплодие; после Гоголя — «полное неблагополучие», мировой размах и мировая слава.

Попытаемся резюмировать «систему» Гоголя. Этическая гениальность автора «Переписки» заключается           в небывалой силе и напряжённости его нравственного сознания. Каждый человек обладает нравственной интуицией, различением доб­ра и зла; у Гоголя она граничила с ясновидением, с пламенным вдохновением библейских пророков. У него было особое чутьё, как бы особый орган восприятия зла в мире и в самом себе. Для него зло — не абстрактное понятие, а онтологическая сущность; он был подлинно и ортодоксаль­но верующим человеком, а следовательно, реалистом. «Дьявол выступил уже без маски в мир» («Светлое Воскресение»). Эти слова нужно понимать в самом прямом смысле: если же не принять мистического реализма Гоголя, то уж дальше идти за ним нельзя. Тут основа всего его мировоззрения. Дьявол наводит сон на людей, околдовывает их скукой, пошлостью, тоской.

«И непонятною тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже, пусто и страшно становится в Твоём мире». Для того, чтобы показать, как «пусто и страш­но», и были написаны «Мертвые души».

Еще мучительнее для Гоголя сознание зла в самом себе. Публичная исповедь, принесенная им на страницах «Переписки» (Третье письмо по поводу «Мертвых душ»), не имеет себе подобного в русской литературе. Никто до Гоголя не говорил таким тоном, таким языком. В словах этих слышится дрожь отвращения и упоение позором: «Во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я ещё не встречал доселе ни в одном человеке... Если бы... они открылись вдруг и разом перед моими глазами... я бы повесился... С тех пор я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственной дрянью... Если бы кто видел те чудовища, которые выходили из-под пера моего... он бы точно содрогнулся».                                                                                                                                     Какое обнажение, какая нарочитая грубость и какое отчаяние!

Но различением добра и зла нравственное сознание не ограничивается. Гоголь переживает в самой напряжённой форме чувство своей ответственности за зло. Мы знаем, что с детства его преследовали страшные видения суда и воз­мездия; он прожил жизнь под террором загробного воз­даяния. За каждое слово и дело ответит человек после смерти; но особенно велика ответственность писателя, ибо «слово есть высший подарок Бога человеку». После выхода в свет «Мертвых душ» Гоголь ожидал, что они потрясут Россию, раз­будят её от мертвого сна. Но никто не заговорил. Точно Россия была населена в самом деле мертвыми душами. За этот грех ответят и писатель и читатели. «Знаю,— пишет Гоголь, что дам сильный ответ Богу за то, что не исполнил, как следует, своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и дру­гие».

Переживая столь патетически грех и наказание, Гоголь истязал себя страхом, доводя до припадков и нервных забо­леваний. В одном письме к Смирновой 1846 года перед нами немного приподнимается завеса над застенком, в котором пытал себя Гоголь. «Эти болезненные страхи,— пишет он,— эти непонятные беспокойства, эти беспрестанные ожидания чего-то страшного, долженствующего сей же час разразить­ся, всё это уже у меня было».

Религиозное сознание писателя апокалиптично: горит земля, свиваются небеса, встают из гробов мертвецы, растут страшилища из семян наших грехов. Вот запись одного из «кошмаров, которые давили его душу»:

«Соотечественники, страшно... Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль всё величие Его творений, здесь нами зримых... Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от нас подымутся...».

Когда нравственное сознание доходит до апокалипти­ческой раскаленности, когда экстазы сменяются кошмарами и «стонет весь состав», душа человека или гибнет, или пере­рождается. Страх возмездия может парализовать её, толк­нуть в пропасть безумия или же, напротив, удесятерить силы. Гоголь из своего «ада» вышел закаленным бойцом. Роман­тик-мечтатель превратился в практического деятеля. В нём окрепла нравственная воля и воинственный дух.

Открыв в себе «собрание всех возможных гадостей», Го­голь преодолел уныние; в душе его загорелась жажда добра; первое из качеств, данных ему Богом, было «желание быть лучшим».

Вот как звучит его бранный клич:                                                                                                                           «Я люблю добро, я ищу его и сгораю им; но я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра.    Я воюю с ними и буду воевать, и изгоню их и мне в этом поможет Бог». Сначала «мерзости» его смущали: «я приходил от многого в уныние и мне становилось страшно за Россию»,— но потом, всмотревшись в «мерзости», он просветлел духом: «передо мною стали обнаруживаться исход, средства и пути». Он возлюбил тёмную Россию, понял, что Божья сила именно в её немощности и греховности. «Уверяю Вас,— пророчест­вует Гоголь,— что придет время, когда многие у нас на Руси из чистеньких горько заплачут, закрыв руками лицо своё, именно от того, что считали себя слишком чистыми». И здесь он впервые даёт словесное выражение одной из основных идей русской литературы, развитых впоследствии Толстым и Достоевским. Нет на свете правых и виноватых: все виноваты перед Господом. «Правосудие у нас,— пишет Гоголь,— могло бы исполняться лучше, нежели во всех других государствах, потому что из всех народов только в одном русском заронилась эта верная мысль, что нет челове­ка правого и что прав один только Бог». Этой идее о «правде» русского народа, противостоящей «праву» других государств, суждена была блестящая будущность.

Вооруженный верой в конечное торжество добра, Гоголь идет в бой: «Мы вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей; как добрый воин, должен бросаться из нас всякий туда, где пожарче битва. Всех нас озаряет свыше небесный Полководец...»

Воинственные, рыцарские образы соответствуют средне­вековому мировоззрению Гоголя. Как странно должны были прогреметь эти фанфары среди мирных садов российской словесности. Программа борьбы должна быть самая простая, практическая, утилитарная. Писатель призван служить своему отечеству, приносить реальную   и непосредственную пользу людям, быть добрым гражданином и усердным работником. Искусство, литература, эстетика — не автоном­ны; существование их оправдывается только пользой, кото­рую они приносят человечеству. Вот знаменательные слова Гоголя: «Рождён я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело моё проще и ближе: дело моё есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело моё — душа и прочное дело жизни».

Чтобы подчеркнуть практический, земной характер своего учения, автор склонен даже отрицать свою мисти­ческую одарённость: он пришел ко Христу путём самого делового, прозаического «расчёта», путем исследования и изучения. Его не занимают идеология и метафизика; он говорит о деле, о жизни, о земле. Мы читаем в предисловии к «Переписке с друзьями»: «Сердце мое говорит мне, что книга моя нужна и что она может быть полезна... Никогда ещё доселе не питал такого сильного желания быть полез­ным».

Вся русская литература последовала за Гоголем: от него её браннолюбивый, практический и гражданственный ха­рактер. От Гоголя — Некрасов, Тургенев, Щедрин, Толстой, Достоевский, народники, революционеры, реформаторы нашей литературы. Гоголь не хочет индивидуального спа­сения души; тоскуя по созерцательной монашеской жизни, он ни на минуту не соблазняется мыслью о бегстве из мира. Спасаться можно только всем миром, со всеми братьями. Вдохновенно призывает он к служению России. «Нет выше звания, как монашеское... Но без зова Божия этого не сде­лать... Монастырь ваш Россия. Облеките же себя умственно рясой чернеца и всего себя умертвивши для себя, но не для неё, ступайте подвизаться в ней... Друг мой, или   у вас бес­чувственно сердце, или вы не знаете, что такое для русского Россия».

Аскетизм Гоголя — не для личного спасения, а для слу­жения. Христианин аскетически отвергает себя для подвига гражданского. Любовь, не абстрактная — к человечеству, а живая — к ближним. В предчувствии близкой смерти Го­голь пишет в «Завещании»: «Соотечественники, я вас любил, любил той любовью, которую не высказывают, которую мне дал Бог, за которую благодарю Его, как за лучшее благодея­ние».

Отметим после военно-рыцарских образов образы мона­шеские. Битва и монастырь, воин и монах — характерные атрибуты средневекового миросозерцания.

Религия Гоголя — соборная. Люди — братья, живущие друг для друга, связанные общей виной перед Господом, круговой порукой и ответственностью. Всякий индивидуа­лизм и эгоистическая обособленность от дьявола.      В духовной области нет частной собственности: всё Божие, все дары посылаются для всех.«Кто приобрёл крупицу мудрости, тот уже не имеет права скрывать её в себе от других: она не твоя, а Божие достояние. Бог её выработал в тебе; все же дары Божии даются нам затем, чтобы мы служили ими собратьям нашим».

В этой гоголевской идее соборности и «службы» раскры­вается глубочайшая истина восточного православия.