ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРА.ЧАСТЬ 4. ГОСУДАРСТВО

Теперь — о государстве. Эта идея тоже плодотвор­ная, но только в другом роде и в другой степени. Но ты и её смешиваешь с Грациановым, а публицисты твои — с цензурным ведомством, а потому надо и в дан­ном случае кое-что тебе пояснить.

Скажем так: отечест­во — от бога, государство — дело изобретательности че­ловеческого ума. Вот главное и существенное различие между отечеством и государством; остальные подробности ты можешь сообразить сам по тому же масштабу. Необходимо, впрочем, помнить ещё следующее: в пред­ставлении о государстве ты не встретишься ни с под­блюдными, ни с свадебными песнями, ни с сказками, ни с былинами, ни с пословицами, словом сказать — ни с чем из всего цикла тех нежащих явлений, которые обдают тебя теплом, когда ты мыслишь себя лицом к лицу с отечеством. Ничего подобного государство те­бе не даст, но у него имеется в руках громадная при­вилегия: оно властно обеспечить или не обеспечить тво­ему отечеству спокойное пользование этими благами. Это обстоятельство очень важно, и ты отнюдь не дол­жен упускать его из вида, если хочешь умненько вести дела свои.

Так что ежели, например, ты, сдуру будешь молить бога, чтоб государство не обеспечивало хорово­дов и игр, но воспрещало и преследовало оные, то, во- первых, молитва твоя не будет угодна богу, а во-вто­рых, ты сам же первый почувствуешь на себе её не­благоприятные последствия, если провидение допустит осуществление её. Знай, Разуваев, что только народы весёлые и хороводолюбивые к объегориванию ласковы; народы же угрюмые, узаконениями непосильно изну­ряемые, даже для самых изобретательных кровопивцев дают мало пищи. Отданные в жертву унылости, они безмолвно изнемогают без малейшей надежды когда- нибудь нагулять приличное тело. Кости да кожа — по­истине с такого одра больше двугривенного и ожидать нельзя! Это не я говорю, а история.

Не менее плодотворна и идея о начальстве. Идея эта тебе небезызвестна — этого отрицать нельзя; но всё-таки скажу: даже и её ты как-то неблагородно представляешь себе. Начальство представляется тебе чем-то таким, что наполняет криком вселенную, а в сво­бодное от криков время принимает барашка в бумаж­ке. Нет, это не так; это идеал, уже вышедший из упо­требления, и притом такой, который не за что было бы любить. Но не любить начальства нельзя, так как и оно, совместно с государством, для того установлено, дабы наидействительнейше обеспечивать неприкосно­венность хороводов и игр. А потому, ежели ты будешь в молитвах своих упоминать о начальстве (это полезно «да-тихое житие поживём»), то проси бога так, чтобы в начальственных распоряжениях было больше снисхо­дительности и менее настоятельности, и чтобы, не теряя из вида спасительной строгости, начальство в то же время памятовало, что и оно, яко из человеков со­стоящее, прегрешать может. Именно так и молись, ибо в противном случае результат один: кости да кожа, с его неизбежным последствием в форме постепен­ного закрытия заведений, гласящих: распивочно и на­вынос.

Итак, три главных объекта предстоят для твоей, Ра­зуваев, любви:

Во-первых, отечество, которое ты обязываешься лю­бить — будем говорить кратко — за то, что оно твое отечество и его тебе дал бог.

Во-вторых, государство, которое ты должен лю­бить ради отечества, дабы последнее не впало

в уны­ние и свойственные ему игры и смехи неповрежденны­ми сохранило.

В-третьих, начальство, которое ты должен любить тоже ради отечества и по той же причине.

Как видите, во всех трех случаях отечество стоит на первом плане. Я знаю, что для тебя это сущий сюрприз, но что же делать, мой друг! я бы и сам рад всех поравнять, но так уж выходит.

Повторяю: всё сейчас изложенное я высказал по собственному опыту. Когда я был столпом, то так же, как и ты, Разуваев, ровно ничего не понимал. Для ме­ня это было ещё постыднее, потому что я грамотен. Грановского слушал, Белинского читал, восторгался, трепетал от умиления — и, представь себе, все эти во­сторги и умиления я словно во сне или в фантастиче­ском представлении проделывал! отслушаешь, бывало, Грановского, а через час, как ни в чем не бывало, ду­маешь: а что, кабы кто у меня душу купил! Каким об­разом происходил чудодейственный процесс этого жиз­ненного двоегласия — об этом целые томы психологи­ческих исследований можно написать; но он происхо­дил несомненно, и я был в нём действующим лицом. Я без умолку болтал о любви к отечеству — и в годи­ну опасности жертвовал на алтарь отечества чужие те­ла; я требовал, чтоб отечественный культ был объяв­лен обязательным, но лично навстречу врагу не шёл, а нанимал за себя пропойца. И в довершение всего я снабжал пожертвованных и нанятых мною «защит­ников» сапогами на картонных подошвах и, прося у бога побед и одолений, нимало не думал о том, далеко ли уйдут на картонных подошвах мои ратнички... И вот за это теперь — я пропащий человек.

Я говорил себе: отечество — святыня! об этом во всех стихотворениях упоминается. Но ежели моё лич­ное процветание не поставлено в прямую зависимость от процветания отечества, то пускай оно остается свя­тыней, а я буду процветать особо. Правда, в моей го­лове иногда мелькала мысль, что это вывод лукавый и постыдный, что, следуя Грановскому и Белинскому, его надлежало бы как раз выворотить наизнанку, то есть сказать: ежели моё личное процветание не постав­ленов зависимость от процветания отечества, то я сам, по совести, обязан устроить эту зависимость; но я как- то ухитрялся обходить эту назойливую мысль и пред­почитал оставаться при первоначальной редакции.

Я срывал цветы удовольствия, а соотечественники мои унывали; я праздновал, а соотечественники мои повин­ны беша работе[ обязаны были работать - старославянское]; я был изъят от телесных наказаний, а соотечественники мои были изъяты от наград. И в то же время я слушал Грановского, восторгался, воскли­цал: отечество — святыня! И вот за это теперь — я пропащий человек!

Прорывались, однако ж, минуты, когда мне дума­лось: а ведь, несмотря на процветание, всё-таки в мо­ём существовании есть что-то непрочное и как бы не­благовонное. Куда бы я ни сунул свой нос, везде на­встречу мне раздавался окрик: чего с жиру бесишься! твое дело не лезть, а другим пример подавать! «Пода­вать пример» — это, по тогдашнему времени, значило: собственным телом такую филантропию пропагандиро­вать, чтобы никто своего носа отнюдь никуда не совал.

И что же! первого окрика было вполне достаточно, чтоб я убедился. Мне как-то сразу сделалось ясно, что, действительно, я с жиру бешусь, а не по настоятель­ной внутренней нужде действую, что, в сущности, для меня даже выгоднее не совать носа, потому что тогда и в мою мурью никто носа не сунет. И, заручившись этою столповою мудростью, я ни за себя, ни за дру­гих — ни за кого пальцем не шевельнул. Ни за кого не заступился, никого не загородил грудью, и в то же время умилялся и восклицал: отечество — святыня! И вот за это теперь — я пропащий человек.

Как в былое время мне ни до кого не было дела, так теперь никому нет дела до меня. Никто ко мне не устремляется, никто от меня ничего не ждёт, никто даже в толк не может взять, хочу ли я чего-нибудь или просто блажу.

А я между тем... понял! Я понял, что такое отечество, понял, почему оно вправе требо­вать от сынов своих жертв и даже самоотвержения, и — увы! понял даже и то, почему от меня лично оно ни жертв, ни самоотвержения не требует: оно лучше меня самого знает, что я дать ему ничего не могу. Ос­тавленный всеми, отживший, выдохшийся, я обязыва­юсь изнывать в отчуждении, услаждая себя лишь на­деждой, что когда-нибудь мой сын или внук утопят звание пропащего человека в звании человека вообще и сына отечества в особенности. То есть тогда, когда даже потрохов моих в помине не будет. Скажи, можно ли представить себе боль, горшую этой!

Вот от этой-то боли я и желаю предостеречь тебя, Разуваев. Не иди по стопам моим, и ежели достигнешь производства в столпы, то не понимай этого звания в чересчур буквальном смысле, но потщись из недви­жимого имущества превратиться в движимое. Люби отечество свое, люби! Служи ему собственным лицом, а не чрез посредство наемников; не процветай особо, но совместно с твоими соотечественниками, не утопай в бездельничестве и равнодушии, но стой грудью за други своя, жертвуй своими интересами, своею лично­стью, самоотвергайся! Ежели тебе жалко поступиться рублем, то поступись хоть двугривенным. Всё это для тебя даже необходимее, нежели для меня. Мы, Прогореловы, столповали в такое тугое время, когда люди больше глазами хлопали, нежели понимали; тебе, Разу­ваев, предстоит столповать в такое время, когда даже и мелкоте приходит на ум: а что, ежели этот самый кус, который он к устам подносит, взять да вырвать у него? И вырвут — не сомневайся, а тебя произведут в пропащие люди, и все это произойдет тем легче, что на твоё место давно уж сам себя наметил новый столп: содержатель дома терпимости Ротозеев... Вот сколько вас там, в щелях, притаилось... столпов!

Одним словом, люби отечество — и верь, что убытка не будет. А затем мне остается условиться ещё насчет некоторых подробностей, и задача моя будет кончена.

В заключение еще один вопрос: о неоставлении при­сных без заступления, или же, что то же самое, о не­применении к ним принципа предательства.

Я, Прогорелов, совершенно некомпетентен по этому вопросу. Всю жизнь я столповал за свой собственный счёт, а о присных слышал только за обедней в церкви. Тем не менее, возобновляя в памяти процесс моего переименования из столпов в пропащие люди, я дол­жен сознаться, что в числе причин этого превращения немаловажную роль играло и то, что я процветал неза­висимо от процветания моих соотечественников, что я ни за кого не поревновал, никого своей грудью не за­слонил. Стало быть, ежели ты желаешь столповать продолжительно и благополучно, то не только не дол­жен брать пример с меня (к чему ты, мимоходом ска­зать, чересчур наклонен), но, напротив, обязываешься поступать совершенно наоборот.

Я равнодушествовал — ты сострадай; я бездействовал — ты хлопочи; я держался правила: носа из мурьи не совать — ты вы­бегай из мурьи как можно чаще, суй свой нос, суй! Хлопочи об концессиях, но не забывай и о соотечест­венниках. Это хорошо зарекомендует тебя в их глазах и их самих заставит надеяться и верить в лучшие дни. Выйдет ли что-нибудь из этих хлопот, надежд и веро­ваний — это вопрос другой, и ежели ты хочешь, чтоб я ответил на него по совести, то изволь, отвечу: не вый­дет ничего, потому что у тебя и на уме ничего такого, чтоб что-нибудь вышло,— нет. Но все-таки старайся, радей, хлопочи!

_______________________________

PS. Здесь воспроизведен отрывок из статьи М.Е. Еврафовича Салтыкова- Щедрина «Предостережение», напечатанной в журнале «Отечественные записки»»,1879г., №11. Публикуется по тексту 6-го тома Собрания сочинений писателя (в десяти томах). Издательство «Правда»,1988г.