ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ВИЦЕ- ГУБЕРНАТОРА ЧАСТЬ 5. СОБСТВЕННОСТЬ, СЕМЕЙСТВЕННОСТЬ

Собственность, семейство, государство – вот триада, которую, по мнению охранителей и публицистов, вы призваны защитить и навсегда утвердить. Прекрасно; постараемся же сгово­риться, в какой мере и как ловчее всё это осуществить.

«Собственность» — ты понимаешь достаточно, то есть всем своим нутром. Всё, говоришь ты, что я успел опустить в свой карман, поместить в своей квартире, запереть в свою шкатулку, всё, что я могу, по личному усмотрению, перенести в другое место и в случае банк­ротства спрятать,— всё это есть собственность движи­мая. Дома же и земли, которые я не могу ни пере­нести, ни спрятать, но могу: первые, застраховав в двойной ценности, поджечь, а вторые, исхлопотав от установленных баснописцев залоговые свидетельства (с виньетками и картинками), заложить в кредитном учреждении,— это собственность недвижимая. То же самое говорят и твои юристы и публицисты, только с несравненно меньшей ясностью, что, впрочем, и впол­не естественно, ибо на неясности почиет их право на получение гонорара.

Всё это, однако ж, относится к собственности уже осуществившейся, то есть опущенной в карман, запер­той в шкатулку, или получившей от нотариуса надле­жащую санкцию. О том же, каким образом произошёл процесс этого осуществления, тут вовсе умалчивается, а мне сдается, что с точки зрения принципиальностей это-то именно и важно. Каким образом запутался в тво­ём кармане рубль? как случилось, что, постепенно пе­рекладывая запутавшиеся рубли из кармана в шкатул­ку, ты, наконец, воскликнул: а теперь пойдём к нота­риусу и постараемся определить, что следует разуметь под именем недвижимого имущества?

Ежели ты действительный поборник принципов, ежели ты воистину призван оградить и утвердить оные, то ты поймешь мое беспокойство. Прямо тебе говорю: как насадитель и оградитель принципа собственности, ты должен таким образом вести свои дела, чтобы во всякое время дать отчёт относительно способов приоб­ретения. По крайней мере, я, Прогорелов, был в ста­рые годы вполне на этот счёт чистосердечен. Всё, что вы видите, говорил я, всё это перешло ко мне от па­пеньки и маменьки (были и исключения, но очень не­много), я же только одно усовершенствование в дошед­шем имуществе допустил: заложил оное в опекунском совете. По моему мнению, не меньшее чистосердечие в этом смысле обязываешься выказать, Разуваев, и ты.

Но тут-то именно ты и начинаешь увертываться. На одно набрасываешь покров давности (тоже, брат, принцип!), на другое-—покров коммерческой тайны. А юристы и публицисты твои, так те даже прямо го­ворят, что так как в данном случае истцов в виду не имеется, то и надлежит в требовании чистосердечного отчета отказать. И отказывают — что будешь делать! И даже правильно отказывают, потому что, допусти вас подноготную разворачивать, вы и сами искляузничаетесь, и других до смерти закляузничаете.

Однако для партикулярного человека это не резон, ибо он не юрист и не публицист, а простой сын оте­чества. Как только он замечает, что ответчик начинает ссылаться на отсутствие истцов, так тотчас начинает подозревать: а ведь отсутствующий-то истец, пожалуй, и есть именно я, партикулярный человек!

Допустить, чтоб эта мысль утвердилась в нём,— очень невыгодно, потому что, развивая, проверяя и до­полняя её, он может прийти к выводам поистине пора­зительным. Как юрист, ты ясно понимаешь, чем ты вправе «воспользоваться», что вот это ты можешь «от­тягать», а вот это—просто «отнять»; но партикуляр­ный человек, как сын отечества, во всем этом сомнева­ется. Как юрист, ты говоришь: как взял, так и от­дай! — а он, как сын отечества, возражает: и всё-таки ты поступай по-божески! Как юрист, ты говоришь: своими ли глазами ты смотрел? своими ли руками брал?..— а он, как сын отечества, возражает: и всё-та­ки ты меня обманул, зубы мне заговорил! Как юрист, ты его убеждаешь: ты пропустил все сроки, не жало­вался, не апеллировал, на кассацию не подал, кто ж виноват, что ты прозевал? — а он, как сын отечества, возражает: где ж это видано, чтоб из-за каких-то кля­уз у меня моё отнимать? Как юрист, ты говоришь: я за своей собственностью блюду, а ты за своею блю­ди! — а он, сын отечества, возражает на это: вор!

Конечно, все эти возражения ничтожны и будут ос­тавлены без последствий, но когда живешь среди сы­нов отечества, то надобно заранее приготовиться к то­му, чтобы и ничтожные возражения выслушивать. Сы­ны отечества простодушны и неразвиты, и в довер­шение всего каждый из них наивно думает: своего-то ведь жалко. Очень может быть, что это и пред­рассудок, но что же делать, мой друг! он настолько живуч, что не принять его к сведению — просто нельзя.

Я думаю, впрочем, что ты до известной степени удовлетворишь этому предрассудку, если признаешь совместное существование своей собственности и чу­жой. Это будет и просто и благородно. Неусыпно сте­речь свою шкатулку и в то же время не подбирать клю­ча к шкатулке соседа; держаться обеими руками за рубль, запутавшийся в кармане, и в то же время не роптать, ежели видишь такой же рубль в кармане присного…что может быть величественнее этого зрели­ща! Вот задачи, которые предстоит осуществить истин­ному радетелю принципа собственности, и, по-моему, это задачи очень хорошие, особливо ежели выражение о подбирании ключа не принимать в исключительно буквальном смысле, но стараться как можно шире рас­пространять его действие. Не пренебрегай ими, Разува­ев! Не разоряй, не грабь, и на вопрос: кого же ты бу­дешь допекать после того, как вконец допечешь обы­вателя?— не отвечай с нахальством: йён доста-а-нит! Нет, когда-нибудь наступит минута, что и он не достанет, ибо всякому доставанию положен предел, а, сле­довательно, положен предел и твоим допеканьям!

Человек ни к чему не относится с такою чувстви­тельностью, ничего так ревниво не оберегает, как ту совокупность матерьяльных удобств, которыми он ус­пел обставить свою жизнь. Малейший ущерб, приво­дящий к стеснению этой обстановки, заставляет его роптать и искать глазами, где обидчик? И так как обидчика имярек никогда налицо не оказывается, то он невольно приходит к необходимости обобщать и рас­пространять...

Ужели ты не боишься тех горьких последствий, ко­торые неизбежно должны произойти из подобных обоб­щений?

Итак, будь умерен и помни, что титул дирижирую­щего класса, который ты стремишься восхитить, вле­чёт за собой не одни права, но и обязанности. Обязан­ности эти в том, что касается принципа собственности, гласят так: не укради! А так как, по обстоятельствам времени, такая редакция представляется чересчур уже строгою, то мы можем смягчить её так: не до конца обездоливай, но непременно оставляй обывателю столь­ко, чтобы изобретательность его и впредь находила для себя повод изощряться. Ежели ты из рубля отни­мешь половину — это, я полагаю, будет вполне прилично; ежели ты отнимешь из рубля восемь гривенников, то это будет уж кровопийственно, но все-таки выносимо. Осталь­ного не отнимай: пускай опять разживается!

Затем на очереди стоит принцип семейственности, который тоже обязываешься ты оградить. Сознаюсь откровенно: мы, Прогореловы, достаточно-таки порасшатали этот принцип, или, лучше сказать, до того его обнажили, что в конце концов в нём ничего не оста­лось, кроме въезжего салона, в котором во всякое вре­мя происходили разговоры об улучшении быта милой безделицы. И вот, когда дети перестали поздравлять родителей с добрым утром и целованием родительских ручек выражать волнующие их чувства по поводу съе­денного обеда, когда самовар, около которого когда-то ютилась семья, исчез из столовой куда-то в буфетную, откуда чай, разлитой рукою наемника, разносился по закоулкам квартиры, когда дни именин и рождений сделались пустою формальностью, служащею лишь по­водом для выпивки,— только тогда прозорливые люди догадались, что семейству угрожает действительная опасность. Начали думать, соображать, как этому делу помочь, и, разумеется, прежде всего бросились за справками. Оказалось, что везде было так. Во всех странах цивилизованного мира, где Прогореловы заве­довали делами культуры, везде они низвели семейный вопрос до уровня милой безделицы. Из драмы сдела­ли оперетку, из совместного скитания, из спальной в детскую, из детской на кухню, потом в столовую, гостиную и обратно через все инстанции в спальню — вольное катанье на тройках в трактир «Самарканд».

И везде же на смену ослабевшим Прогореловым яви­лись люди свежие, неиспорченные, которые тем с боль­шей готовностью подняли брошенные в грязь знамена, что в совершенстве поняли, какую службу они могут сослужить. У всех на памяти, как ловко подняла, в три­дцатых годах, знамя семейственности и домашнего оча­га западноевропейская буржуазия и как крепко она держалась за него, пока вечно достойныя памяти На­полеон III, при содействии Оффенбаха, Шнейдерши и нынешней неутешной вдовы, не увлек её в сторону милой безделицы.

Ввиду столь решительных справок предполагалось, что то же самое произойдет и у нас. Сначала Прогореловы расшатают, а потом кабатчики и менялы утвер­дят. Первая часть этой программы уже выполнена, но будет ли выполнена последняя — это ещё вопрос.

Мне кажется, что наиболее существенным препятст­вием в этом смысле явится род ваших занятий. Вы, ка­батчики, железнодорожники и менялы, не имеете заня­тий оседлых и производительных,но исключительно отдаетесь подсиживаньям и сводничествам. В соглас­ность этому, и жизнь ваша получила характер кочевой, так что большую её часть вы проводите вне домов сво­их, в Кунавине. Но о каких же принципах может быть речь в Кунавине?

Очевидно, что публицисты, возложившие на вас обязанность утвердить принцип семейственности, со­всем проглядели эту обстановку. Их ввела в заблужде­ние ваша грубость, которую они приняли за патриар­хальность. В то время, когда у западноевропейского буржуа наполеоновского образца «Геаи vient а 1а ЬоисЬе» —- у вас «текут слюни»; в то время, как у того же буржуа из уст вылетает целый фейерверк милых мерзостей — из вашей утробы извергается какое-ни­будь односложное паскудство; в то время, как запад­ный буржуа разговаривает, убеждает, умоляет,— вы, «глядя по товару», выкладываете более или менее круп­ную ассигнацию, кратко присовокупляя: «Машка, поше­веливайся!». Не спорю, с точки зрения ясности намере­ний, ваши «слюни» сравнительно менее паскудны, не­жели французское «Геаи a la ЬоисЬе», но, спрашива­ется, что же, однако, общего между кунавинскими «слю­нями» и семейственностью?

О каком тут «утвержде­нии» может идти речь?

Поэтому, в смысле семейственности, я не надеюсь на тебя, Разуваев! Ничего ты не утвердишь. Но так как на тебя обращены все взоры, и так как, в качест­ве новоявленной «интеллигенции», чаша сия ни в ка­ком случае не минет тебя, то, по мнению моему, ты только тогда успеешь... ну, хоть притвориться побор­ником чистоты семейного очага, когда радикально из­менишь род своих занятий. Перестань заниматься ка­баками, не подсиживай, не сводничай, сократи до ми­нимума экскурсии в Кунавино, производи, а не макле­ри — это до известной степени осадит тебя, утрёт твои «слюни» и приведёт в порядок твои утробные урчания. Но будет ли и за всем тем принцип семейственности тобой утверждён — на это, я полагаю, и прозорливей­ший из публицистов утвердительного ответа не даст. Да и ответить тут можно только одно: не будет, на­верное не будет — вот и всё.

Засим моя речь кончена. Вкратце она может быть резюмирована так:

Люби отечество, чти государство, повинуйся началь­никам.

Блюди свою собственность, но не отказывай и при­сному твоему в праве иметь таковую.

О Кунавине, по возможности, позабудь.

А главное всё-таки: люби, люби и люби своё отече­ство! Ибо любовь эта даст тебе силу и всё остальное без труда совершить.

________________________________

PS. Здесь воспроизведен отрывок из статьи М.Е. Евграфовича Салтыкова- Щедрина «Предостережение», напечатанной в журнале «Отечественные записки»»,1879г., №11. Публикуется по тексту 6-го тома Собрания сочинений писателя (в десяти томах). Издательство « Правда», 1988г.