ЛЕНИН И ПАРВУС

В связи с предстоящей 5-7 ноября 2017г. на телеканале «Россия1» премьерой художественного фильма «Демон революции» приводится выдержка из текста главы 47 книги Александра Солженицына «Красное колесо» (раздел «Октябрь Шестнадцатого»), относящаяся к Ленину и Парвусу.

--------------------------------

За двадцать лет своей жизни-борьбы переиспытал Ленин все виды противников- высокомерно-ироничных, язвительных, хитрых, подлых, упорных, дон-кихотствующих, вялых, ненаходчивых, слезливых и всякого дерьма.

И с некоторыми возился по многу лет, и не всех сбил с ног, не всех уложил наповал, но всегда ощущал неизмеримое превосходство своего ясного видения обстановки, своей хватки и способности в конце концов перевалить любого.

И только перед этим одним не ощущал уверенно­сти. Не знал, устоял ли бы против него как против врага.

А Парвус и не был противником почти ни дня, он был естественным союзником, он много раз за жизнь предлагал, навязывал, настаивал себя в союзники, и год назад особенно, и вот, конечно, сейчас.

Но и союза этого почти никогда Ленин принять не мог.

Всех социал-демократов мира знал Ленин или ка­ким ключом отомкнуть, или на какую полку поста­вить— только Парвус не отмыкался, не ставился, а дорогу загораживал. Парвус не укладывался ни в ка­кую классификацию. Он никогда не был ни в больше­виках, ни в меньшевиках (и даже наивно пытался ми­рить их). Он был русский революционер, но в девят­надцать лет приехал в Европу из Одессы — и сразу избрал западный путь, стать чисто западным социали­стом, в Россию уже не возвращаясь, и шутил: «Ищу родину там, где можно приобрести её за небольшие деньги». Однако за небольшие он её не приобрёл, и 25 лет проболтался по Европе Агасфером, нигде не полу­чив гражданства.

И только в этом году получил герман­ское — но слишком большой ценой.

Он назвался Parvus— малый, но был неоспори­мо крупен, стал — из первых публицистов германской социал-демократии (был работоспособен не меньше Ленина). Он писал блестящие марксистские статьи, вы­зывая восторг Бебеля, Каутского, Либкнехта, Розы и Ленина (как он громил Бернштейна!), и подчинил себе молодого Троцкого. Вдруг — покидал свои газеты, за­воёванные публицистические посты, уезжал, бежал, то начинал торговать пьесами Горького (и обокрал его), то опускался в ничтожество. У него был острый даль­ний взгляд, он первый, ещё в XIX веке, начал борьбу за 8-часовой рабочий день, провозгласил всеобщую стачку как главный метод борьбы пролетариата, — но едва предложения его превращались в движения, на­ходили сторонников — он не организовывал их, а от­липал, отпадал: он умел быть только первым и един­ственным на своём пути.

И многое в Парвусе противоречило. Отчаянный революционер, не дрожала рука разваливать Импе­рии, — и страстный торговец, дрожала рука отсчитывать деньги. Ходил в обуви рваной, протёртых брюках, но ещё в Мюнхене в 1901-м, когда Ленин скрывался у него на квартире беспаспортным, твердил: надо разбогатеть! деньги — это величайшая сила! Ещё в Одессе при Алек­сандре III сформулировал задачу, что освобождение евреев в России возможно только свержением царской власти, — и уехал на Запад, лишь раз возвращался не­легально, спутником немецкого врача, напечатал: «Го­лодающая Россия, путевые впечатления». А сам между тем разбросал по России всю будущую сеть им же при­думанной «Искры». И как будто же ушёл в германскую социал-демократию. Но едва началась японская война, почти не замеченная в женевской эмиграции, Парвус первый объявил: «Кровавая заря великих событий!»

И в том же 1904-м предсказал: промышленные го­сударства дойдут до мировой войны! Парвус всегда выскакивал, — нет, по грузности тела его выступал, — предсказать раньше всех и дальше всех. Иногда очень верно, как то, что промышленность взорвёт нацио­нальные границы. Или: что в будущем неразлучны ста­нут война — и революция, а война мировая — и рево­люция мировая. И об империализме он, по сути, успел сказать всё раньше Ленина. А иногда — чушь какую- нибудь: что вся Европа ослабнет и зажмётся в тисках между сверхдержавами Америкой и Россией: что Рос­сия — новая Америка, ей только не хватает школ и сво­боды. То, пренебрегая самой сутью марксизма, пред­лагал не национализировать частную промышленность, будто окажется это невыгодно. Или неосмотрительно ляпал, что социалистическая партия свою выигранную власть может обратить против большинства народа и подавить профсоюзы. Но, и в удачах и в неудачах, все­гда необычностью своей позиции и массивностью сво­ей слоноподобной фигуры он загораживал половину социал-демократического горизонта и, как-то оказы­валось, всегда загораживал Ленину— не всю дорогу, не весь истинный путь, но половину его, так что нельзя было обойти Парвуса, не столкнувшись. Он был — не противник, он всегда был союзник, но такой, что, смот­ри, не обомнёт ли тебе бока. Он был единственный на Земле несравненный соперник— и чаще всего успешливый, всегда впереди. Никак не враг, всегда с протя­нутой рукой союзника — а руку принять не бывало возможно.

Да между ними многое пошло бы иначе, если бы не Девятьсот Пятый. Во всей революции Пятого года не участвовал Ленин и не сделал ничего — исключитель­но из-за Парвуса: тот топал всю дорогу впереди и то­пал верно, не сбиваясь, — и отнял всякую волю идти и всякую инициативу. Едва прогремело Кровавое Воскре­сенье, Парвус тут же объявил: создаватьрабочее пра­вительство! Эта быстрота взгляда, эта стремительность предложения перехватила дыхание даже у Ленина: не могло решаться уж так быстро и просто! И он возра­жал Парвусу во «Вперёде», что лозунг— опасный, не­своевременный, нужно — в союзе с мелкой буржуази­ей, революционной демократией, у пролетариата мало сил. А Парвус и Троцкий скропали брошюрку и кинули её женевской эмиграции, большевикам и меньшевикам вместе, как вызов: в России нет парламентского опы­та, буржуазия слаба, бюрократическая иерархия нич­тожна, крестьянство невежественно, неорганизованно, и пролетариату даже не остаётся ничего другого, как принять руководство революцией. А те социал -демо­краты, кто удалятся от инициативы пролетариата, пре­вратятся в ничтожную секту.

Но вся женевская эмиграция осталась на месте, коснея, как будто чтобы сбылось над ней это проро­чество, и только Троцкий кинулся в Киев, потом в Фин­ляндию, всё ближе для прыжка, а Парвус ринулся по первому сигналу всеобщей октябрьской стачки, какую опять-таки он и предсказывал ещё в прошлом веке. Не большевики и не меньшевики, они оба были свободны от всякой дисциплины и дерзко действовали вдвоём.

Ну что ж, чего не выразишь печатно и не скажешь на самой узкой конференции: да, я тогда ошибся. И вера в себя, и политическая зрелость, и оценка обста­новки приходят не сразу, лишь с возрастом, с опытом. (Хотя и Парвус только на год старше.) Да, я тогда ошибся, не всё видел, и дерзости не хватило. (Но даже близким сторонникам так нельзя говорить, чтоб не лишить их веры в вождя.) Да как было не ошибиться? Тянулись месяцы, месяцы того смутного года, всё бродило, погромыхивало вокруг, а настоящая революция не разражалась. И ехать было всё ещё нельзя, и отсю­да, из Женевы, разбирало негодование: что они там, олухи, не поворачиваются, что они революции как следует не начинают? И — писал, писал, посылал в Россию: нужна бешеная энергия и ещё раз энергия! о бомбах полгода болтаете — ни одной не сделали! пусть немедленно вооружается каждый, кто как может— кто револьвером, кто ножом, кто тряпкой с керосином для поджога! И пусть отряды не ждут, никакого отдельно­го военного обучения не будет. Пусть каждый отряд начинает учиться сам — хотя бы на избиении городо­вых! А другой пусть убьёт шпика! А третий взорвёт полицейский участок! Четвёртый — нападёт на банк! Эти нападения, конечно, могут выродиться в край­ность, но ничего! — десятки жертв окупятся с лихвой, зато мы получим сотни опытных бойцов!..

...Казалось, так ясно: кастет! палка! тряпка с ке­росином! лопата! пироксилиновая шашка! колючая про­волока! гвозди (против кавалерии)! — это всё оружие, и какое! А отбился случайно отдельный казак — на­пасть на него и отнять шашку! Забираться на верхние этажи — и осыпать войско камнями! и обливать кипят­ком! Держать на верхних этажах кислоты для облива­ния полицейских!

А Парвус и Троцкий ничего этого не делали, но просто приехали в Петербург, просто объявили и со­брали новую форму управления: Совет Рабочих Депу­татов. И никого не спрашивали, и никто не помешал. Чисто рабочее правительство! — и вот уже заседало! И всего-то приехали на каких-нибудь две недели рань­ше остальных — а всё захватили. Председателем Сове­та был подставной Носарь, главным оратором и любим­цем— Троцкий, а изобретатель Совета Парвус управ­лял из тени. Захватили слабенькую «Русскую газету» — однокопеечную, вседоступную, народную по тону, и на какие-то деньги стал тираж её полмиллиона, и идеи двух друзей полились в народ. Учись!

Тогда, в свои последние женевские дни, Ленин писал, писал пером торопливым — всю теорию и прак­тику революции, как он находил её в библиотеках по лучшим французским источникам. И гнал, и гнал в Рос­сию письма: по сколько человек надо создавать бое­вые группы (от трёх до тридцати); как связываться с боевыми партийными комитетами; как избирать луч­шие места для уличных боёв; где складывать бомбы и камни. Надо узнавать оружейные магазины и распо­рядок работы в казённых учреждениях, банках, заво­дить знакомства, которые могут помочь проникнуть и захватить... Начинать нападения при благоприятных условиях — не только право, но прямая обязанность всякого революционера! Прекрасное боевое креще­ние — борьба с черносотенцами: избивать их, убивать, взрывать их штаб-квартиры!..

И, нагоняя последнее своё письмо, сам поехал в Россию. А там— ничего похожего. Никаких боевых групп не создают, не запасают ни кислот, ни бомб, ни камней. Но даже буржуазная публика приезжает по­слушать заседания Совета Депутатов. Й Троцкий на трибуне взвивается, изгибается и самосжигается. И, будто для этой открытой жизни и родясь, они с Парвусом блещут по всему Петербургу — в редакциях, в политических салонах, всюду приглашены и везде при­няты под аплодисменты. И даже создавалась какая-то фракция «парвусистов». И не то чтобы тряпку обмачи­вать в керосин и красться за углом здания — но Парвус готовил собрание своих сочинений или закупал билеты на сатирическое театральное представление и рассылал своим друзьям. Хороша тебе революция, если вечерами не чеканка патрулей по пустынным тротуа­рам, но распахиваются театральные подъезды...

В ту революцию Ленин был придавлен Парвусом как боком слона. Он сидел на заседаниях Совета, слу­шал героев дня — и висла его голова. И лозунги Парвуса повторялись и читались, правильные вполне: после победы революции пролетариат не должен выпустить оружия из рук — но готовиться к гражданской войне! своих союзников-либералов рассматривать как врагов! Отличные лозунги, и уже не с чем выступить с трибу­ны Совета самому. Всё шло почти как надо, и даже настолько хорошо, что вождю большевиков не остава­лось места. Вся жизнь его была спланирована к под­полью, и уже трудно было пересилиться, подняться на открытый свет. Он не поехал и на московское восста­ние, уж там восставали по его ли женевским инструк­циям, или не по его. Упала уверенность в себе — и Ле­нин как продремал и пропрятался всю революцию: про­сидел в Куоккале — 60 вёрст от Петербурга, а Финлян­дия, не схватят, Крупская же ездила каждый день в Петербург собирать новости. Даже сам понять не мог: всю жизнь только и готовился к революции, а при­шла — изменили силы, отлили.

А тут ещё Парвус выдвинул из тени (он всегда старался действовать из тени, не попадать на фотогра­фии, не давать пищи биографам) и подсунул Совету безымянно, как бы его, Совета, резолюцию, — Финан­совый Манифест. Под видом заскорузло-стихийных требований неграмотных масс — программу опытного умного финансиста: единый удар по всем экономичес­ким устоям российского государства, чтоб рухнуло проклятое разом! Не откажешь — величайший, поучи­тельный революционный документ! (Но и правительство поняло и через день арестовало весь петербургский Совет. Случайно Парвус не был на заседании, уцелел, и тут же создал второй Совет, другого состава. При­шли арестовывать второй — а Парвус снова не попал.)

Надо было годам пройти, чтобы рёбра, подмятые Парвусом, выправились, вернулась уверенность, что тоже на что-то годишься и ты. А главное, надо было увидеть ошибки и провалы Парвуса, как этот слонобегемот опрометчиво ломил по чаще, и обломки прока­лывали ему кожу, как он оступался в ямы на бегу, ис­ключался из партии за присвоение денег, занимался спекуляцией, открыто кутил с пухлыми блондинками — и наконец открыто поддержал немецкий империализм: откровенно высказывался в печати, в докладах, и явно поехал в Берлин.

Через Христю Раковского из Румынии, через Да­вида Рязанова из Вены уже доходили до Ленина слу­хи, что Парвус везёт ему интересные предложения, так развязно не скрывался он. Но слава открытого союз­ника кайзера опередила Парвуса, пока он вёз эти пред­ложения, пока кутил по пути в Цюрихе. Все привыкли бедствовать годами, а тут прежний товарищ явился во­сточным пашой, поражая эмигрантское воображение, раздавая, впрочем, и пожертвования. И когда нашёл он Ленина в бернской столовой, втиснулся непомерным животом к столу и при десятке товарищей открыто за­явил, что им надо беседовать, —Ленин, без обдумыва­ния, без колебания, в секунду ответил резкими оттал­кивающими словами. Парвус хотел разговаривать как вояжёр мирного времени, приехав из воюющей Герма­нии?? (и Ленин хотел! и Ленин хотел!)—так Ленин просил его убраться вон\ (Верно! Только так!)

Но увидеться— надо было! Не бумагами же всё переписываться, какая-нибудь да попадёт к врагам. И Ленин шепнул Зифельду, а тот нагнал толстяка, по какому адресу ему идти. (А Зифельду Ленин потом сказал: нет, отправил акулу ни с чем.) И в спартанско-нищей комнатке Ульяновых толстозадый Парвус с бриллианто­выми запонками на высунутых ослепительных манжетах, сидел тогда на кровати рядом и не помещался, и нава­ливался, толкал Ленина к подушке и к спинке железной.

Да ведь и правда! — давно же надо поговорить. Всё мельком, всё некогда, или в отрыве, или в проти­воположности, и так трудно встретиться, следят вра­ги, следят друзья, нужна тайна глубочайшая! Но уж если пробрался, какие тут письма, пришёл момент кри­тический, поговорить накоротке:

- Израиль Лазаревич! Я удивляюсь, куда вы рас­тратили свой необыкновенный ум? Зачем всё так пуб­лично? Зачем вы поставили себя в такое уязвимое по­ложение? Ведь вы же сами закрываете все пути сотруд­ничества.

Ни — «здравствуйте», ни — руки не протянул (и хорошо, потому что и у Ленина не было сейчас сил подняться и поздороваться, рука как в параличе, и «здравствуйте» тоже горло не брало), — а просто плюх­нулся, да не на стул, а на кровать же, впритиску, не­уклюжей тяжестью навалившись, боком вытесняя Ле­нина по кровати.

И, наставляя прямо к лицу бледно-выпуклые глаза, речью неясной, не оратора, но собеседника ироничного:

Удивляюсь и я, Владимир Ильич: вы всё агитацией да протестами заняты? Что за побрянчушки? — конференции какие-то, то тридцать дам в Народном доме, то дюжина дезертиров?

И толкал бесцеремонно по кровати, нависал бо­лезненно раздутой головой:

- С каких пор вы вместе с теми, кто хочет мир изменить пером рондо? Ну что за дети все эти социа­листы с их негодованием. Но вы-то! Если серьёзно де­лать — неужели же прятаться по закоулкам, скрывать, на какой ты воюющей стороне?

Хоть горлом речь не выходила, но прояснела го­лова, как от крепкого чая. И без языка было всё вза­имопонятно.

Ну конечно же,это был не жалкий Каутский-демонстрировать «за мир», а в войну не вмешиваться.

- Мы же оба не рассматриваем войну с точки зрения сестры милосердия. Жертвы, кровь и страда­ния неизбежны. Но был бы нужный результат.

Ну, конечно же, Парвус был основательно прав: надо, чтобы Россия была разбита, а для этого надо, чтобы Германия победила, и надо искать поддержки у неё, — всё так! Но— только до этого пункта. А даль­ше — Парвус зарвался. Увлекшись своими успехами, он оступается, это не первый раз.

Израиль Лазаревич, если у социалиста что-ни­будь реально имеется, то это — революционная честь. Чести — мы не можем терять, мы тогда всё теряем. Говоря между нами, по расположению наших с вами позиций— ну, конечно, союз. И, конечно, мы ещё очень понадобимся и поможем друг другу. Но по ва­шей теперь политической одиозности... Один какой- нибудь Бурцев найдётся — и всё погибло. Так что при­дётся допустить между нами публичные разногласия, газетную полемику. Ну, не настойчивую... спорадичес­ки так, иногда... Так что если...— Ленин никогда не смягчал и в глаза, жёстче сказать, крепче будет, — ...если там, например... морально опустившийся под­халим Гинденбурга... ренегат, грязный лакей... Поймите сами, вы же не оставляете другого выхода...

—Да смешно, да пожалуйста, — горькая усмешка перерезала одутловатое лицо Парвуса. — Вот я весной в Берлине получил миллион марок, из того миллиона сразу перевёл Раковскому, Троцкому с Мартовым, да и вам в Швейцарию, не получали? Ах, не вникали? Проверьте, проверьте у своего кассира, если не растратил... И Троцкий деньги принял — а от меня уже и отрёкся публично: «политический фальстаф»... Написал мне живому — некролог. Я ничего не говорю, это можно, конечно, я понимаю.

И застыло-стеклянно смотрел из-под поднятых редковолосых бровей.

Разошлись они с Троцким раньше, на перманент-ной революции. А любил он его как младшего брата.

Но на Ленина — он очень надеялся, и толкал, толкал его по кровати своею массивной рыхлостью, заставляя двигаться к подушке, уже локтем ощущать спинку сзади.

—А ваши лозунги голые не лопнут без денег, а? Нужно деньги в руках иметь — и будет власть! А чем вы будете власть захватывать? — вот неприятный вопрос. Да хотя позвольте, в 1904-м на III съезд и на «Вперёд» вы же, кажется, приняли деньги, очень похожие на японские, — ничего, пошли? А я теперь— лакей Гинденбурга?— пытался смеяться.

Всё было— точно как прошлый раз, или это и было — прошлый раз?.. — в комнате бернской мещанки? или в комнате цюрихского сапожника? или — ни в какой комнате? Как будто всё это говорилось уже раз, и вот по второму. Ни стола, ни Скларца — а только кровать железная швейцарская массивная с ними могучими двумя — плыла над миром, беременным революцией, ожидавшим разрешенья от них двоих, с ногами свешенными, — неслась по тёмному кругу, опять. И ровно столько было невидимого света, чтобы видеть собеседника, и ровно столько звука, чтобы слышать его:

—Ничего, это можно... Я понимаю...

Он — презирал мир. Тамошний, далеко внизу, под кроватью

- А по-моему, если войну превращать в граждан­скую— так любой союзник хорош. Ну, у вас сейчас сколько? — издевался. — Не спрашиваю, не приня­то. А у меня, — не у меня, а для дела, — вот, миллион весной получил, этим летом ещё пять миллионов по­лучаю. И будет ещё не раз. Как?

Вместе с Парвусом они всегда презирали эмигра­цию за призрачность, за недельность, за интеллигент­скую слюнтявость, всё слова, слова. А деньги — это не слова. Да.

Душила Ленина его самоуверенность. И восхища­ла реальность силы.

Вытаращивал бледные глаза, похлопывал губой с неровными усами:

-План! Я составил единый великий план. Я представил его германскому правительству. И на этот план, если хотите, я получу и двадцать миллионов! Но главное место в этом плане я отвёл — для в а с. А вы...

Дышал болотным дыханием, близко в лицо:

- А вы?., ждать?.. А я...

Этот купол — не меньше ленинского, пол-лица — голый лоб, полголовы — темя со слабыми волосами. И — беспощадный, нечеловеческий ум во взгляде:

- А я — назначаю русскую революцию на 9 янва­ря будущего года!!!