ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ВИЦЕ- ГУБЕРНАТОРА ЧАСТЬ 10. РУССКАЯ БЮРОКРАТИЯ

I.

Я всегда чувствовал слабость к русской бюрократии, и именно за то, что она всегда представляла собой, в моих глазах, какую-то неразрешимую психологическую загадку. Несмотря на все усилия выработать из неё бюрократию, она ни под каким видом не хочет сделать­ся ею. Ещё на глазах у начальства она и туда и сюда, но как только начальство за дверь — она сейчас же язык высунет и сама над собою хохочет.

Представить себе русского бюрократа, который относился бы к себе само­му, яко к бюрократу, без некоторого глумления, не толь­ко трудно, но даже почти невозможно. А между тем бю­рократствуют тысячи, сотни тысяч, почти миллионы людей. Миллион ходячих психологических загадок! Миллион людей, которые сами на себя без смеха смот­реть не могут,— разве это не интересно?

Я думаю, что наше бывшее взяточничество (с удо­вольствием употребляю слово «бывшее» и даже могу удостоверить, что двугривенных ныне воистину никто не берёт) очень значительное содействие оказало в этом смысле. Взяточничество располагало к излияниям дру­жества и к простоте отношений; оно уничтожало прегра­ды и сокращало расстояния; оно прекращало бюрокра­тический индифферентизм и делало сердце чиновника доступным для обывательских невзгод. Какая, спраши­вается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он за двугривенный в одну минуту готов был сделаться из блюстителя и сократителя дру­гом дома? Предположите, например, хоть такой случай: Держиморда имеет поручение превратить ваше бытие в небытие. Что он очень хорошо знает, какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали су­ществовать,— в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он ещё лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.

И вот он начинает маневрировать. Прежде всего он ста­рается поразить ваше воображение и с этою целью является в сопровождении целого арсенала прекратительных орудий. Потом он напускает на себя юпитеровскую важность, потрясает плечами, жестикулирует и скверно­словит басом. Словом сказать, приступает к делу слов­но и путный.

Но не падайте духом перед этими военны­ми хитростями, не убеждайте, не оправдывайтесь, но прямо вынимайте двугривенный. Как только двугривен­ный блеснул ему в глаза — вся его напускная, ненату­ральная важность мгновенно исчезла. Прекратительных орудий словно как не бывало; дело о небытии погру­жается в один карман, двугривенный — в другой; в ком­нате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка... И вот перед вами Держиморда — друг дома, Держиморда — муж совета.

Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нём те лучшие инстинк­ты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бес­плодных протоколов, на которые ещё бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома). Сообразив всё это, он выпивает рюмку за рюмкой, и не только предает забвению вопрос о небытии, но вас же уму-разуму учит, как вам это бытие продолжить, упро­чить и вообще привести в цветущее состояние. Через полчаса его уже нет; он всё выпил и съел, что видел его глаз, и ушёл за другим двугривенным, который уже давно заприметил в кармане у вашего соседа. Вы рас­квитались, и хотя в вашей мошне сделалось одним дву­гривенным меньше, но не ропщите на это, ибо, благода­ря этой монете, при вас остался драгоценнейший дар творца: ваше бытие.

Как хотите, а это своего рода habeas corpus (закон о неприкосновенности личности- латин.).

Это до такой степени справедливо, что когда Дер­жиморда умер и преемники его начали относиться к дву­гривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно вот в знойное, бездождное лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя, а тут еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной по­вальной болезни.

— Тяжело, милый друг, народушке! ничем ты от этой болести не откупишься! — жаловались в то время друг другу обыватели и, по неопытности, один за дру­гим прекращали свое существование.

Но, к счастью, такое суровое время проскочило до­вольно скоро. Благодаря Держиморде и долговремен­ной его практике, убеждение, что дело о небытии не име­ет в себе ничего серьёзного, установилось настолько прочно, что обыватели скоро одумались. Не помогли ни неуклонность, ни неумытность, ни вразумления, ни ме­роприятия: жертвою их сделались лишь первые, застиг­нутые врасплох обыватели. Затем всё постепенно вошло в колею. Напрасно старались явившиеся на смену Дер­жимордам безукоризненные молодые люди уверять и доказывать, что бюрократия не праздное слово,— ни­кто не поверил им. У всех ещё на памяти замасленный Держимордин халат,у всех ещё в ушах звенит раскати­стый Держимордин смех—о чём же туг, следователь­но, толковать! И вот молодые бюрократы корчатся, хмурят брови, надсаживают свои груди, принимают юпитеровские позы, а им говорят:

- Ты не пугай — не слишком-то испугались! У са­мого Антона Антоныча (Сквозник-Дмухановский) в переделе бывали —и то живы остались! Ты дело гово­ри: сколько тебе следует?

- Ничего мне не надо! мне надо, чтоб вы прекрати­ли свое существование! — усовещивали молодые бюро­краты неверующих.

- Да ты подумай, что ты сказал! Ты на бога-то по­смотри!

Рассудите сами, какой олимпиец не отступит перед этою беззаветною наивностью? «Посмотри на бога!» — шутка сказать! А ну, как посмотришь, да тут же сквозь землю провалишься! Как не смутиться перед этим на­поминанием, как не воскликнуть: «Бог с вами! живите, множитесь и наполняйте землю!»

Так именно и поступили молодые преемники Держи­морды. Некоторое время они упорствовали, но, повсю­ду встречаясь с невозмутимым «посмотри на бога!»,— поняли, что им ничего другого не остается, как отсту­пить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что неза­висимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей.

И чтобы маскировать неудачу предприня­того ими похода, сами поспешили сделать из этого по­хода юмористическую эпопею.

С тех пор отличительным характером русской бюро­кратии сделалось ироническое отношение к самой себе. Прежние Держиморды халатничали; нынешние Держи­морды увеселяют и амикошонствуют.

Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть про­щает с пением и танцами, прощает и во все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!

Я знаю многих строгих моралистов, которые находят это явление отвратительным. Я же хотя и не имею ни­чего против этого мнения, но не могу, с своей стороны, не присовокупить: живем помаленьку!

Только в одном случае и доныне русский бюрократ всегда является истинным бюрократом. Это — на почто­вой станции, когда смотритель не дает ему лошадей для продолжения его административного бега. Тут он вытя­гивается во весь рост, надевает фуражку с кокардой (хотя бы это было в комнате), скрежещет зубами, сует в самый нос подорожную и возглашает:

— Да ты знаешь ли, курицын сын, с кем дело имеешь? ты это видишь? уткнись рылом-то в подорож­ную! уткнись! прочитай!

Но, богу споспешествующу, надо надеяться, что, с развитием железных путей, и на почтовых станциях чис­ло случаев проявления бюрократизма в значительной степени сократится.

Кстати: говоря о безуспешности усилий по части насаждения русской бюрократии, я не могу не сказать несколько слов и о другом, хотя не особенно дорогом моему сердцу явлении, но которое тоже играет не по­следнюю роль в экономии народной жизни и тоже при­вивается с трудом.

Я разумею соглядатайство.

Соглядатай-француз — вот истинный мастер своего дела. Это соглядатай — бритва. Во-первых, он убеждён, что делает дело; во-вторых, он знает, что ему надобно, и, в-третьих, он никогда сам не втюрится. Вот три ка­питальные качества, которые делают из него мастера. Он подслушивает со смыслом и в массе подслушанного умеет на лету различить существенное от ненужных околичностей. Это сберегает ему пропасть времени. Он не остановит своего внимания на пустяках, не пожалует­ся, например, на то, что такой-то тогда-то говорил, что человек происходит от обезьяны, или что такой-то, буду­чи в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нём учредить. Ему нет дела ни до верхоянской автономии, ни до про­исхождения человека. Он подслушивает только то, что в данный момент и при известных условиях представ­ляет действительный подслушивательный интерес.

Под­слушает, устроит всю нужную обстановку и тогда уже и пожалуется. И при этом непременно самого себя убе­режёт. Он не станет, в видах поощрения, воровать вме­сте с вором и не полезет в заговор вместе с заговорщи­ком. Одним словом, никогда не поступит так, что потом и не разберёшь, соглядатай ли он или действительный вор и заговорщик. Он облюбует и натравит свою жерт­ву издалека, почти не прикасаясь к ней и строго ста­раясь держаться в стороне, в качестве благородного свидетеля.

Итак, настоящий, серьёзный соглядатай — это фран­цуз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, су­хощав, непотлив и обладает так называемыми jarrets dacier(стальными мышцами –франц.).

Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нём очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О гол­ландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.

Прежде всего он рохля; он—тот человек, про кото­рого сказано, что он в воде онучи сушит. Он никогда не знает, что ему надобно, и потому подслушивает зря и, подслушавши, всё кладет в одну кучу. Во-вторых, он невежествен и потому всегда поражается пустяками и пугается самых обыкновенных вещей. Прокалив их в горниле своего разнузданного воображения, он с не­обыкновенною любовью размазывает их и этим очень легко вводит в заблуждение. Он лжёт искренно, без всякой для себя пользы и притом почти всегда со сле­зами на глазах, и вот это-то именно и составляет глав­ную опасность его лжей,— опасность, к сожалению, весьма немногими замечаемую и вследствие этого слу­жащую источником бесчисленных промахов. В-третьих, русский соглядатай или повадлив, или тщеславен. Еже­ли он повадлив, то всегда начинает с выпивки и потом,постепенно сдружаясь с предметом своих наблюдений, незаметно принимает его нравы и обычаи. Следя за во­ром, украдет сам, следя за заговорщиком, сам напишет прокламацию. И за это, к собственному удивлению, по­падет на каторгу. Ежели он тщеславен, то любит, чтоб его разумели благородным человеком, называли масо­ном и относились к нему с ласкою и доверием. Он обо­жает слезы и без ума от раскаяния. Выплачьте у него на груди ваше заблуждение, скажите ему при этом, что он масон,— он простит. Он даже предупредит вас в случае надобности, разумеется, оговорившись:«Пожа­луйста, между нами». И впрочем, тут же и другому, и третьему скажет: «Это я! я предупредил! нужно спасти благородного молодого человека!»

Но попробуйте сказать ему, что он совсем не масон...

И таким образом проходят годы, десятки лет, а на­стоящих, серьёзных соглядатаев не нарождается, как не нарождается и серьёзных бюрократов. Я не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или не созрели, но знаю многих, которые и в этом готовы видеть своего рода habeas corpus.

Такого рода мысли невольно представились мне, по­куда Колотов зарекомендовывал себя.

II.

[Сергей Иванович Колотов вместе со мной с сошёл парохода в Л…Это был молодой человек. Наружность он имел совершенно приличную, даже джентльменскую; одет был в лёгкую визитку и вещей имел очень мало: небольшой ручной сак,сумку через плечо и плед. Колотов представился здешним исправником,на этой должности состоял с недавних пор. В ожидании лошадей мы коротали время в трактирном заведении, пили чай. Разговорились.]

- А знаете ли,— сказал я,— прежде, право, лучше было. Ни о каких настроениях никто не думал, исправ­ники внутреннею политикой не занимались... отлично!

- Да-с, но вы забываете, - ответил Колотов, - что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропа­сти развелось: что ни шаг, то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать на предстоящую опасность... Как тут не встревожиться?

- Следовательно, в настоящую минуту вы находи­тесь в экскурсии по предмету «настроения умов»?

- Да, я еду из З., где, по «достоверным сведениям», засело целое гнездо неблагонамеренных, и намерен про­быть до сегодняшнего вечернего парохода в Л., где, по тем же «достоверным сведениям», засело другое целое гнездо неблагонамеренных. Вы понимаете, два гнезда на расстоянии каких-нибудь тридцати — сорока верст!

- Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, проста­ки, ездим, ходим, едим, пьём, посягаем — и даже не подозреваем, что все эти отправления совершаются нами в самом, так сказать, круговороте неблагонамерен­ностей!

- Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за одним столом другой госпо­дин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговари­ваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!

- Сколько опасностей!

- Опасностей нынче очень много, а главную опас­ность представляет дурная привычка употреблять в раз­говоре мудрёные слова. Надобно непременно оставить эту привычку и стараться говорить как можно проще, особ­ливо в трактирах и в домах терпимости. Возьмем, для примера, хоть слово «ассоциация». В сущности, оно до того вошло в литературный обиход, что никого уже не пугает. Но трактиры и дома терпимости придерживают­ся еще академического словаря, в который это слово не попало. Поэтому, ежели вы там произнесёте слова вроде «ассоциация, ирригация, аберрация» — всё равно: половые и погибшие создания всё-таки поймут, что вы распространяете революцию.

- Приму ваше наставление к сведению. Но скажи­те на милость, чем же собственно занимаются лица, принадлежащие к сословию неблагонамеренных?

- Занимаются они, по большей части, неблагона­меренностями, откуда происходит и самое название: «неблагонамеренный». В частности же, не по-дворянски себя ведут. Так, например, помещик Анпетов пригласил нескольких крестьян, поселил их вместе с собою, при­нял их образ жизни (только он Лаферма папиросы ку­рит, а они тютюн), и сам наравне с ними обрабатывает землю.

- Сам пашет?

- Сам в первой сохе и в первой косе. Барыши, од­нако, они делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты на основной и оборотный капиталы (эти проценты небла­гонамеренный берёт в свою пользу); потом откладывают известный процент на вознаграждение за труд по веде­нию предприятия (этот процент тоже берёт неблагонаме­ренный, в качестве руководителя работ); затем осталь­ное складывают в общую массу.

- Гм!., капитал-то, стало быть, уважает?

- Даже очень уважает.

- Что же тут... ах, да! понимаю! «Остальное склады­вают в общую массу»... стало быть, и ленивый, и рети­вый... да! это так! ведь это почти что «droit au travail» (право на труд- франц.).

-Ну, до этого-то ещё далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчётов, а во- вторых, тем, что из-за какого-нибудь гривенника не сто­ит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать всё, что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека в том, что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.

Так что же тут... впрочем, конечно, оно странно­вато: помещик — и сам пашет! Однако, ведь с другой сто­роны, он, может быть, ни к чему другому и не способен применить свой труд, кроме обделки земли! Может быть, всё его самолюбие в том именно и заключается, чтоб быть в первой сохе и в первой косе? Ведь вы знаете, что Лю­довик Шестнадцатый, например, даже хвастался тем, что был отличным токарем? Я даже думаю, что самая систе­ма вознаграждения рабочих, в форме участия в чистой прибыли, есть штука очень хитрая, потому что она за­ставляет рабочего тщательнее относиться к своей работе и тем косвенно содействует возвышению ценности зем­ли. То есть опять же в карман собственнику капитала.

- Все это возможно, а всё-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дво­рянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сва­ха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству,— ведь зазорно? Так-то и тут. Мы при­выкли представлять себе землевладельца или отдыхаю­щим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде ка­расей, или проводящим время в кругу любезных гостей— и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!

- Но ведь нынче значительное число «дворянских гнёзд» попало в руки купцов, кабатчиков, лесников; ста­ло быть, и самые способы распоряжения земельною соб­ственностью, силою вещей, изменили характер?

- Это так; но ведь и кабатчики нынче стараются действовать «по-благородному». Сидят в тени, чай пьют, варенье варят, да тут же между отдыхом и мужичков обсчитывают.

- Через кого же вы эти сведения о настроении умов получаете?

- А мало ли отставных поручиков, штабс-капита­нов, губернских и коллежских секретарей без дела ша­тается! Все они нынче возмнили себя представителями нравственного порядка и борьбы. Живется этим ревните­лям, правду сказать, довольно-таки холодно и голодно, а к делу они никаким манером пристроиться не могут. Так-таки со времени упразднения крепостного права и «висят на воздусях». Ни в управу, ни в мировые судьи— никуда их не пускают. Вот как забаллотируют их, они и начинают полегоньку перебирать то того, то другого из той партии, которая восторжествовала на выборах. И сейчас — предостереженьице!

- Однако какая гадость у вас здесь развелась!

- Всё больше от бедности и от огорчения. Какие у этих ревнителей нравственного порядка усадьбы, чем они в этих усадьбах кормятся, в каких рубищах ходят!— это даже представить себе трудно. Дрянной народ, сплет­ник народ. Да вот я сейчас познакомлю вас с одним ка­питаном из этой породы. Когда-то он служил здесь по выборам, потом судился за скрытие убийства и был из­гнан со службы; потом засёк свою дворовую девку, опять судился и оставлен в подозрении... словом, целый фор­муляр. А теперь вот «добрые начала» поддерживает! Да еще какой ехидный — что ни неделя, то извещение!

- И вы верите этим сплетням?

- Ну, я-то, собственно, с юмористической точки зрения...

- Позвольте! Но ведь вы должны же дать отчёт... ну, хоть в том, что имеет произойти сегодня?

- Отчёт? А помнится, у вас же довелось мне вычи­тать выражение: «ожидать поступков». Так вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчётов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчёт свой я мог бы совершенно удобно написать в моей К — ской резиденции, не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать моё присутствие.

ххх

Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но – странное дело! – чем больше я вслушивался в его рекомендации самого себя, тем больше мне казалось, что не смотря на внешний закал, передо мной сиди всё тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но всё же такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…

______________________________________

PS. Здесь воспроизведен отрывок из статьи «Охранители » Михаила Евграфовича Салтыкова- Щедрина. напечатанной в журнале « Отечественные записки» ,1874г, № 9. Отрывок публикуется по тексту 5-го тома Собрания сочинений писателя в десяти томах. Издательство «Правда», 1988г.

Примечание:

1.Для удобства чтения и восприятия текст отрывка публикатор разделил на две части.

Кроме того, им сделаны два несущественных изменения во второй части отрывка: – в её начало введен абзац, составленный из нескольких предложений той же статьи писателя; в конце приведен абзац текста , находящийся в середине авторской статьи.

2.Исправник (в царской России) – начальник уездной полиции, избирается дворянами уезда, назначается правительством, подчиняется губернатору.