На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Семинария

3 подписчика

Свежие комментарии

ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРА. ЧАСТЬ 3. ОТЕЧЕСТВО

Ответь, Разуваев! знаешь ли ты, что такое отечество?

Сделав этот вопрос, я, натурально, стараюсь уловить, какое он произвёл на тебя впечатление. И должен сказать, впечатление это, на мой взгляд, не весьма удовлетворительное. Прежде всего,ты изумлён и таращишь глаза, словно спрашиваешь: и зачем ему это слово понадобилось? Нельзя даже поручиться, что ты не думаешь, что это слово бунтовское, заключающее в себе «филантропию»... Потом, однако ж, ты начинаешь шут­ки шутить, зубы заговаривать: кто же, мол, такого пу­стяка (ты употребляешь не это слово, а другое, но я из учтивости о нём умалчиваю) не знает! Но наконец, при­жатый к стене, ты как-то загадочно киваешь в ту сторо­ну, где имеет квартиру становой пристав Грацианов.

Твой кивок в сторону Грацианова убеждает меня, что ты смешиваешь отечество с начальством, или, по малой мере, ставишь представление о первом в зависимость от представления о последнем. Исполнять приказания на­чальства—вот, по-твоему, что значит быть истинным сы­ном отечества. Ясно, что ты ровно ничего не понимаешь.

Тогда я за теми же разъяснениями обращаюсь к твоему публицисту (он тебя провидел, облюбовал, он же, стало быть, обязывается и отвечать за тебя), в чаянии, что этот шустрый малый сумеет яснее форму­лировать то, что ты, в столповой своей необрезанности, только бормочешь. Но увы! и от него ничего, кроме бормотания, в ответ не слышу. Он легкомысленно пере­бегает от одного признака к другому; он упоминает и о географических границах, и о расовых отличиях, и о равной для всех обязательности законов, и о прися­ге, и об окраинах, и о необходимости обязательного употребления в присутственных местах русского языка, и о господствующей религии, и об армии и флотах, и, в конце концов, всё-таки сводит вопрос к Грацианову. Словом сказать, он тоже смешивает отечество с го­сударством и правительством, подчиняя представление о первом представлению о двух последних.

Смею тебя уверить, однако ж, что представления эти совершенно различные и что смешение их может приве­сти к таким запутанностям, которые на практике бы­вают равносильны бедствиям.

Итак, в чем же тут различие?

Прежде всего, отечество — привлекает; государст­во — обязывает; начальство — приказывает. Всё это функции, конечно, очень почтенные, но и за всем тем совершенно различные. Дальше. Представлению об оте­честве соответствует представление о нравах и обычаях, об играх, песнях и плясках, о приметах и суевериях, о пословицах, поговорках, притчах и сказках и, нако­нец, о том неклеймёном, но несомненно ходячем слова­ре, о котором я упоминал уже выше. Представлению о государстве соответствует представление о законах, о комиссиях, издающих сто один том трудов, о геогра­фических границах, об армиях и флотах, о податях и повинностях, о казённых учебных заведениях, о дип­ломатических нотах и о клеймёных словарях. Представ­лению о начальстве соответствует представление о де­партаментах, канцеляриях и штабах, о предписаниях, подтверждениях и о тщетных ожиданиях на сии пред­писания ответов, о маршировках и обмундировках, о на­градах, повышениях, увольнениях и перемещениях, и, наконец, паки о предписаниях и подтверждениях.

Отечество говорит тебе кратко: живи! даже не прибав­ляя при этом: играй, пой песни, пляши, сказывай сказки и проч. Оно знает, что и без его напоминания все сие те­бе свойственно. Государство тоже говорит: живи! но при­бавляет: и повинуйся закону. Начальство выражается так: живи, но ожидай предписаний и подтверждений!

Ужели и теперь не ясно, что это функции совершен­но друг от друга отличные?

Но будем продолжать наши сравнения.

Отечество есть тот таинственный, но живой орга­низм, очертания которого ты не можешь отчетливо для себя определить, но которого прикосновение к себе ты непрерывно чувствуешь, ибо ты связан с этим организ­мом неразрывною пуповиной. Он, этот таинственный организм, был свидетелем и источником первых впечат­лений твоего бытия, он наделил тебя способностью мыс­лить и чувствовать, он создал твои привычки, дал тебе язык, верования, литературу, он обогрел и приютил тебя, словом сказать, сделал из тебя существо, способ­ное жить. И всего этого он достиг без малейшего наси­лия, одним тёплым и бесконечно любовным к тебе при­косновением. Он сделал даже больше того: неусыпно обнимая тебя своею любовью, он и в тебе зажёг свя­щенную искру любви, так что и тебе нигде не живется такою полною, горячею жизнью, как под сенью твоего отечества. Ты слово скажешь — в отечестве тебя пони­мают; ежели это слово умное — возвеличат и воздвиг­нут монумент; ежели оно глупое — забранят и простят. Ты сделаешь движение — в отечестве сразу угадывают, куда оно клонится; ежели это движение осмысленное—скажут: даже жест у него умный и благородный! еже­ли оно нелепое и противоестественное — определят в ак­теры в Александринский театр: играй с Новиковым и Петипа! Всякий поступок твой в отечестве оценят, не прикидывая к нему абсолютных критериумов, а до­вольствуясь правилом: по здешнему месту и так сой­дет! Самый плохой человек — и тот найдёт в своем оте­честве массу таких же плохих людей, которые будут вместе с ним на бобах разводить, вместе есть печатные пряники, вместе горевать и радоваться. Даже мерза­вец — и тот обрящет целую уйму сомерзавцев, с кото­рыми может по душе поговорить. Нигде на чужбине ты ничего подобного не найдёшь: ни сочувствия, ни снисхо­дительности, ни даже порицаний. Везде, кроме своего отечества, ты чужой; ни тебя никто в земские учрежде­ния не выберет, ни ты никого в земские учреждения не выберешь. Только в отечестве тебе до всего дело, даже в таком отечестве, где на каждом шагу тебе гово­рят: не суйся! не лезь вперед! не твое дело! Пускай говорят! ты все-таки всем существом своим сознаешь, что дела у тебя по горло и что, если б ты даже же­лал последовать совету о несовании носа, никак это невозможно выполнить, потому что дело само так и подступает к твоему носу. Словом сказать, только тут, только охваченный волнами родного воздуха, ты чувствуешь себя способным к жизни существом, хозяи­ном «своего дела», человеком, которого понимают и ко­торый в то же время сам понимает.

Все эти блага наполняют твое существо такою пол­нотою довольства, какой ничто другое не может тебе дать. А довольство, в свою очередь, полагает начало другому не менее сладкому чувству — чувству призна­тельности и солидарности. Не довольствуясь отвлечен­ной идеей отечества, ты ищешь олицетворить его в чём- нибудь конкретном,и в этих поисках прежде всего на­талкиваешься на своих соотечественников. Кто дал тебе это чувство довольства? кто дал тебе славу, ежели ты силён, и снисхождение, ежели ты слаб? Кто окружил тебя почётом или накрыл покровом забвения, смотря по тому, что ты заслужил? Кто сказал тебе: вот в чём твоя заслуга и вот в чём твой стыд? Всё это дали и сказали тебе твои соотечественники. Во всяком дру­гом месте, от всех других людей ты слышал только один разговор: столько-то франков и столько-то санти­мов; только здесь, в отечестве, с тобой разговаривали по-человечьему, только здесь признали в тебе сущест­во, которое можно хвалить или порицать и которого действия во всяком случае следует считать обязательно вменяемыми. Как же тебе не быть бесконечно призна­тельным этим людям, которые ни разу не проглядели в тебе человека, которые могли любить, ненавидеть, да­же презирать тебя, но одного не могли: остаться к те­бе равнодушными? Как тебе не считать себя солидар­ным с ними, как всеминутно от глубины благодарного сердца не восклицать: о, плоть от плоти моей и кость от костей моих!—когда и у них, при виде твоём, дыхание спирается в зобу? Как не броситься в огонь и в воду ради присных твоих? как не принять смерть, мучительство, позор ради другое твоих?

О, Разуваев! сделай милость, пойми меня! ведь они, они одни при­знали в тебе подлинного человека, одни они напоили тебя и радостью, и мучительством, и позором — какой же высшей награды можно желать?

Вот отчего говорится, что нет отечества краше соб­ственного отечества; вот отчего ни о чём не болит серд­це такою острою болью, как об отечестве. Люди изны­вают под непосильным бременем этой боли, сходят с ума, решаются на самоубийство. Стоит одинокий че­ловек где-нибудь на берегу Средиземного .моря, среди залитой лучами солнца природы, и чувствует, как капля по капле истекает его сердце кровью. Ах, что-то там делается, в этих дорогих сердцу палестинах, где С.-Пе­тербургские и Московские ведомости издаются (wo die Citronen bliihen)? Чай, Феденька Неугодов закусы­вает, Петр Толстолобов цыркает... ах, так бы и летел туда! хоть невидимкой посидел бы в том заседании ко­миссии, когда она, издав сто один том трудов, сама, наконец, приходит к заключению, что всё земное ею свершено и что затем ей ничего другого не остаётся, как разойтись! Да, хочется и туда! не для смеха хо­чется, а потому что нутро горит по присным и другам, потому что память об них даже в лучах этого горячего солнца не может до конца потонуть!

До какой степени живуче это чувство неразрывности с отечеством даже в плохих людях, доказательством тому может служить следующий, правда, довольно ба­нальный пример. Колесит гулящий русский человек по белу свету, сыплет марками и франками, уплачивает тринкгельды и пурбуары [чаевые на водку - от немецкого и французского ]— и всё ему почета ни от кого нет. Наконец наступает решительный момент: жизнь в обществе кельнеров, гарсонов и метрдотелей наскучи­ла, франки приходят к концу — айда домой! Начинаются расчёты: столько-то на расставанье с Парижем, столько-то — на ознакомление по пути с садом Кроля, столько-то — на дорогу... И представь себе, Разуваев! такова сила инстинктивной веры в привечающие свойст­ва отечества, что ежели нет совсем завалящих денег, то гулящий человек в своих путевых расчётах как-то сов­сем забывает Россию. Только бы до Эйдкунена доехать, а там как-нибудь... ведь там уж Россия! И действитель­но, доехали до Вержболова, а здесь уж давно ждут: пожалуйте по этапу! Ну, что ж! по этапу, так по эта­пу! Бывали! видали!

Я знаю, Разуваев, что разъяснения эти утомили те­бя, но я остановился на них потому, что надо же тебе знать, что такое отечество и почему так естественно его любить. Ведь ты грядешь с тем, чтоб играть роль, ты даже в обывательских книгах в графе «чем занимается» отмечен: «дирижирующий класс» — надо же, чтоб ты понимал, что именно разумели наши предки, говоря: земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет.

Но, сверх того, я и не для тебя одного пишу. Помимо тебя, на свете существуют легионы вертопрахов, кото­рые слишком охотно говорят о прекращениях и вовсе не думают о том, что отечество не прекращать, а любить надлежит. Пускай и они тронутся моими стенаньями, пускай скажут себе: да, он прав! если мы присных сво­их предадим расточению, то с кем же сами останемся? кто будет нас красавцами называть?

Идея отечества одинаково для всех плодотворна. Чест­ным она внушает мысль о подвиге, бесчестных — пре­достерегает от множества гнусностей, которые без неё несомненно были бы совершены. Есть ещё и другая идея, в том же смысле плодотворная — это идея о су­де потомства; но так как она непосредственного дейст­вия не оказывает, то и доступна лишь людям, не чуж­дым обобщений,— тогда как мысль о том, как будет принят тот или другой поступок в среде соотечествен­ников, бьет прямо в чувствительное место и отчасти имеет даже угрожающий характер. Ибо нет презрения существеннее того презрения, которым пользуется чело­век от своих соотечественников.

Но, может быть, ты скажешь на это: ведь сам же ты, за несколько страниц выше, утверждал, что и мер­завцу в своём отечестве веселее, потому что он найдет там массу вполне однородных сомерзавцев, с которыми ему можно душу отвести; стало быть, дескать, и я: подберу подходящую компанию, и будем мы вкупе сомерзавствовать, а до прочего нам дела нет. Прекрас­но; действительно, ты можешь такую компанию обре­сти. Но ведь ежели я рисовал тебе подобную перспек­тиву, то, право, не для того, чтоб ты непременно в ней искал себе успокоения, а только на случай крайности. Не спорю, можно так искусно нырнуть в шайку спе­циалистов, что ею, так сказать, от всего остального све­та себя загородить; но не забывай, что в такой шайке тебе предстоит только бражничать, да по душе каля­кать, а ведь тебе, главнейшим образом, надо объегори­вать и дела делать. Вот эти-то последние функции и вы­нудят тебя от времени до времени выбегать из шайки и обращаться к прочим партикулярным людям.

Теперь представь себе следующее. Допустим, что ввиду засилия, которое ты взял, партикулярные люди не посмеют совершенно уклониться от сношений с тобой; но так как им известно, что ты несомненный кровопивец, то они непременно хоть частицу сокровища да утаят от тебя. Если же им о кровопивстве твоем неизвестно, ес­ли ты сумел — не скажу сделаться честным человеком, но, по крайней мере, прикинуться таковым, то они не только всё свое сокровище, но и тела и души — всё полностью тебе препоручат. Не ясно ли, что даже в та­ком деле, как облапошиванье, быть кровопивцем зага­дочным выгоднее, нежели неприкрытым нахалом, кото­рый всей своей физиономией только что не говорит: что ж ты задумался, не плюёшь в меня? плюй!

Осторожность и загадочность — вот школа, которую ты обязываешься пройти, если хочешь, чтобы в тебе во­истину видели «дирижирующий класс». Ибо обыватель простодушен, и ежели видит, что на него наступают, с тем чтобы горло ему перекусить, то уклоняется. Но когда его потихоньку неведомо где сосут, он только пе­ревертывается.

PS. Здесь воспроизведен отрывок из статьи М.Е. Еврафовича Салтыкова- Щедрина «Предостережение», напечатанной в журнале «Отечественные записки»»,1879г., №11. Публикуется по тексту 6-го тома Собрания сочинений в десяти томах. Издательство « Правда», 1988г.

Примечание: Разуваев, Феденька Неугодов, Петр Толстолобов – сатирические персонажи, встречающиеся в ряде произведений Салтыкова-Щедрина; «твой публицист»- собирательный образ публициста; Новиков Н.И. и Петипа М.М.- известные русские актёры Александринского театра конца 1870-х годов.

Картина дня

наверх