На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Семинария

3 подписчика

Свежие комментарии

ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ВИЦЕ-ГУБЕРНАТОРА ЧАСТЬ 1. О ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

Великий русский писатель, демократ Михаил Евграфович Салтыков – Щедрин (1826-1889гг.), наряду с литературным делом, многие годы жизни провёл на государственной службе. Наиболее заметными из них был период с апреля 1858г. по февраль 1862г., когда он находился на должностях рязанского вице-губернатора 1858-1960гг.

) и тверского вице-губернатора (1860-1862гг.). В ту пору Салтыков большое внимание уделял общественно-политической жизни России и стран Западной Европы, прежде всего вопросам о государстве. Он признавал государство в качестве необходимого «общего строя вещей». Обращаясь к конкретным явлениям в жизни современных ему государств, Салтыков-Щедрин поднялся до вполне ясного понимания существа дела, очень близко подходя к определению классовой сущности государственного устройства. Его статья «В погоне за идеалами» (1876г.) и книга «За рубежом» (1881г.) принадлежат к высшим достижениям в данной области русской общественной мысли на её до марксистском этапе.

Ниже приводится выдержка из статьи «В погоне за идеалами». Она публикуется по тексту пятого тома (стр.493-502), Собрания сочинений М.Е Салтыкова-Щедрина в десяти томах (М., изд-во «Правда», 1988г.).

*****

Я знаю, впрочем, что не только иностранцы, но и многие русские смотрят на своё отечество, как на Украйну Европы, в которой было бы странно встретиться с живым чувством государственности. Нельзя и ожидать, говорят они, чтобы состоятельные казаки сознавали себя живущими в государстве; не здесь нужно искать осуществления идеи государственности, а в настоящей, заправской Европе, где государство является продуктом собственной истории народов, а не случайною админи­стративною подделкой, устроенной ради наибольшей легкости административных воздействий.

К сожалению, возражение это делается больше пона­слышке, причем теоретическая разработка идеи государ­ства, всепроникающего и всеобъемлющего, смешивается с её применением на практике.

Несомненно, что наука о государстве доведена на за­паде Европы до крайних пределов; правда и то, что все усилия предержащих властей направлены к тому, чтоб воспитать в массах сознание, что существование челове­ка немыслимо иначе, как в государстве, под защитой его законов, для всех равно обязательных и всем равно по­кровительствующих. Представительными собраниями издано великое множество положений, которые до мель­чайших подробностей определяют отношения индивиду­ума к государству; с другой стороны, учёными издано не меньшее количество трактатов, в которых с послед­нею убедительностью доказывается, что вне государст­ва нет ни справедливости, ни обеспеченности, ни цивили­зации. Зная и видя всё это, конечно, ничего другого не остаётся, как радоваться и восклицать: вот благословен­ные страны, для которых ничто не остаётся неразъяснен­ным! вот счастливые люди, которые могут с горделивым сознанием сказать себе, что каждый их поступок, каж­дый шаг проникнут идеей государственности!

Но есть одно обстоятельство, которое в значительной степени омрачает эту прекрасную внешность. Обстоя­тельство это — глухая борьба, которая замечается всю­ду и существование которой точно так же не подлежит сомнению, как и существование усилий к её подавлению. Трактаты пишутся, но читаются лишь самым незамет­ным меньшинством, законоположения издаются, но не проникают внутрь ядра, а лишь скользят по его поверх­ности. И здесь старуха Домна наполняет воздух своим воем и антигосударственными причитаниями.

Отношение масс к известной идее — вот единствен­ное мерило, по которому можно судить о степени её жизненности. В том ещё нет ничего удивительного, что государственные люди и профессора государственного права имеют совершенно отчетливое понятие о значении государства в жизни современных обществ. Это — их ремесло, за которое они получают соответствующее воз­награждение. Можно бы даже и с тем примириться, ес­ли б с их стороны было меньше отчётливости, лишь бы массы отрешились от своей одичалости и, хотя до неко­торой степени (и притом, конечно, без вознаграждения), сообщили своим стремлениям и действиям характер со­знательно-государственный. Но тут-то именно мы и встречаемся с тою же сумятицей, которая существует и у нас, с незначительными лишь видоизменениями в подробностях.

Вот уже целый год, как я скитаюсь за границей: сперва жил в южной Германии, потом в Париже и, на­конец, в южной Франции. И все мои наблюдения сво­дятся к следующему: 1) люди культуры видят в идее государственности базис для известного рода профес­сии, дающей или прямые выгоды в виде жалованья, или выгоды косвенные — в виде премии за принадлежность к той или другой политической партии, и 2) массы либо совсем игнорируют эту идею, либо относятся к ней край­не робко и безалаберно. Я даже не думаю, чтоб по­следние почувствовали какое-нибудь беспокойство, если б, например, отбывание воинской повинности — одна из существеннейших прерогатив государства — было объ­явлено навсегда упраздненным.

Правда, что южная Германия — больное место импе­рии, созданной войною 1870—71г., но для наблюдателя важно то, что здесь даже резкие перемены, произведен­ные успехами Пруссии, не помешали появлению некото­рых симптомов, которые в других частях новосозданного государства находятся ещё в дремотном состоянии. Несмотря на замечательную ловкость прусских государственных людей и сильную поддержку, доставляемую им печатью, партикуляризм не только не успокаивается на юге Германии, но, по-видимому, с каждым годом приоб­ретает более и более ожесточённый характер. Конечно (в особенности в городах), и теперь встречается немало людей убеждённых, которых восторгает мысль о единст­ве и могуществе Германии, о той неувядаемой славе, ко­торою покрыло себя немецкое оружие, раздавивши «наследственного врага», и о том прекрасном будущем, которое отныне, по праву, принадлежит немецкому на­роду; но ведь эти люди представляют собою только казовый конец современной южногерманской действи­тельности. Под ними и за ними стоят целые массы субъектов, изнемогающих под гнётом вопроса о насущном хлебе, субъектов, которые не вопрошают ни прошедшего, ни будущего, но зато с удивительною цепкостью хвата­ются за наличную действительность и очень бесцеремонно взвешивают и сравнивают всё, что взвешиванию и сравнению подлежит.

Пропаганда идеи о германском единстве ведётся уже так давно, что не могла обойти и людей насущного хле­ба. Им припоминали прогулки Наполеона I по Германии и угрожали подобными же прогулками «наследственного врага» в ближайшем будущем. Им говорили об общем германском отечестве, которое тогда будет только в состоянии противостать каким бы то ни был присоедини­тельным поползновениям, когда оно сплотится в единое, сильное и могущественное государство. Что только тог­да они могут считать себя спокойными за свои семейст­ва и за свою собственность, когда у них не будет смеш­ных государств, вроде Шаумбург-Липпе, о которых ни один путешественник не может говорить иначе как при помощи анекдотов. Что, тем не менее, снисходя к их че­ловеческой слабости, можно примирить партикуляризм с объединением, оставив рядом с общим государством, сильным и неприступным, и прежние частные государст­ва. И что, таким образом, для них откроется возмож­ность иметь разом «две высших правды и два верных подданства».

Из всего этого люди насущного хлеба отнеслись со­чувственно только к надежде быть спокойными за свою собственность и за свои семейства; всё прочее они вы­слушали ни сочувственно, ни несочувственно, потому что это прочее составляло для них тарабарскую грамоту. Быть может, некоторым и приходил в голову вопрос; «А в каком положении будут подати и повинности?», но вопрос этот уже по тому одному остался без последствий, что некому было ответить на него. Война была на носу, и потому всё делалось впопыхах. Не до разъясне­ний в такие минуты, когда требуются деньги и солдаты, солдаты и деньги. Даже представители южногерманскои культуры, которые нынче так ясно понимают, что про­меняли кукушку на ястреба,— и те в то время должны были молчать. Они находились в очень фальшивом по­ложении, ибо над ними тяготело подозрение в недостатке сочувствия к опасностям, угрожающим общему гер­манскому отечеству.

Таким образом, и солдаты, и деньги были даны.

И вот, в одно прекрасное утро, баварцы, баденцы и проч. проснулись не просто королевскими, но императорско- королевскими подданными. Само собою разумеется, что иго привело их в восторг.

Но это был именно только восторг, слепой и внезап­ный,а отнюдь не торжество чувства государственности. Это было хмельное упоение славой побед, громом ору­жия, стонами побежденных,— упоение, к которому, сверх того, в значительной доле примешивалось и ожидание добычи, в виде пяти миллиардов.

Прошло не больше пяти лет, и путешественник уже с изумлением спрашивает себя: «Куда девались востор­ги? что сделалось с недавним упоением? где признаки того добровольного стремления к единству, в жертву ко­торому приносились солдаты и деньги, деньги и сол­даты?»

Ничего подобного нет и в помине. Вместо восторгов мы видим полное господство низменных интересов, вме­сто добровольного стремления к успокоению на лоне ве­ликого, единого государства — борьбу. Да, всё полити­ческое существование современной Германии представ­ляет отнюдь не торжество государства, а только сплош­ную борьбу во имя его. Борьбу с партикуляризмом, борьбу с католицизмом, борьбу с социалистическими по­рываниями— словом, со всем, что чувствует себя утес­нённым в тех рамках, которые выработал для жизни идеал государства, скомпонованный в Берлине. Но спра­шивается: можно ли считать осуществившеюся идею, которая имеет уже за себя право сильного, но и за всем тем вынуждена бороться за своё существование? и можно ли назвать успешным такое мероприятие, которое выпол­няется только потому, что за невыполнение его грозит кара?

Повторяю: покуда низменные, будничные интересы держат массы в плену, до тех пор для них недоступна будет высшая идея правды, осуществляемая государст­вом. Немец, ежели он не гелертер, не присяжный поли­тик и не чиновник, есть обыватель по преимуществу. Он всецело предан идее насущного хлеба и тем подробно­стям, которыми эта идея обставлена; за тем все отноше­ния его к государству, как и у нас, ограничиваются по­датями и солдатчиною. Подати империя значительно увеличила, солдатчину сделала общедоступною. Всё это, конечно, необходимо ради государства, ради его величии и славы, и в Германии на этот счёт менее, нежели где либо, может быть недоразумений. Всякому известно, что столько-то миллионов употреблено на заказ пушек, столько-то на приобретение ружей новой системы, столько-то на постройку и вооружение крепостей и что всё это необходимо на страх наследственным и ненаследственным врагам. Но когда люди думают совсем о другом, то от них самые доказательные убеждения отскакивают, как от стены горох.

- Все миллиарды, уплаченные Францией, употреблены на составление инвалидного фонда, да на вооружения, да на дотации, а на развитие промышленности ни чего не попало! — жалуется один немец.

- Прежде мы солдатчины почти не чувствовали, а теперь даже болезнью от неё не отмолишься. У меня был сын; даже доктор ему свидетельство дал, что слаб здоровьем,— не поверили, взяли в полк. И что ж! шесть месяцев его там мучили, увидели, что малый действительно плох, и прислали обратно. А он через месяц умер! — вторит другой немец.

- У нас нынче в школах только завоеваниям учат. Молодые люди о полезных занятиях и думать не хотят, всё — «Wacht am Rhein» да «Kriegers Morgenlied» («Утреннюю песню воина») распевают! Что из этого будет — один бог знает!- рассказывает третий немец.

- Все наши соки Берлин сосет...

Понятно, что в людях, которые таким образом говорят, чувство государственности должно вполне отсутствовать.

______________________

Во Франции это дело поставлено иначе. Там партикуляризма, в смысле политической партии, не существует вовсе; борьба же с католицизмом ведется совсем не во имя того, что он служит помехою для исполнения начальственных предписаний, а во имя освобождения человеческой мысли от призраков, её угнетающих. Сверх того, во Франции, с 1848 года, практикуется всеобщая подача голосов, которая, по-видимому, должна бы непрестанно напоминать обывателям, во-первых, о том, что они живут в государстве, и, во-вторых, о том, что косвенно каждый из них участвует и в выборе правителей страны, и в самом управлении ею.

Тем не менее всё это отнюдь не устраняет множества недоразумений, которые и тут, как и везде, ставят идею государства в условия, весьма для неё неблагоприятные.

Несмотря на несколько революций, во Франции, как н в других странах Европы, стоят лицом к лицу два класса людей, совершенно отличных друг от друга и по нынешнему образу жизни, и по понятиям, и по темпера­ментам. Во главе государства стоит так называемый правящий класс, состоящий из уцелевших остатков фе­одальной аристократии, из адвокатов, литераторов, бан­киров, купцов и вообще всевозможных наименований буржуа. Внизу—-кишит масса управляемых, то есть го­родских пролетариев и крестьян. И тот и другой классы относятся к государству совсем неодинаковым об­разом.

В среде правящих классов стремление к государственности высказывается довольно определенно. У бур­жуа государство не сходит с языка, так что вы сразу чувствуете, что этот человек даже не может мыслить се­бя вне государства, ибо слишком хорошо понимает, что это единственное его убежище против разнузданности страстей. Государство ограждает его собственность; оно устраивает в его пользу тысячи разнообразнейших удобств, которые он никак не мог бы иметь, предостав­ленный самому себе; оно охраняет его предприятия про­тив завистливых притязаний одичалых масс и, в случае надобности, встанет за него горой. Взвешивая все эти выгоды и сравнивая их с теми жертвами, которые госу­дарство, взамен их, от него требует, буржуа не может не сознавать, что последние почти ничтожны, и потому ред­ко ропщет по их поводу (между прочим, он понимает и то, что всегда имеет возможность эти жертвы разло­жить на других). И жизнь его течёт легко и обильно, проникнутая сознанием тех благ, которые изливаются на него государством, и решимостью стоять за него, по крайней мере, до тех пор, пока этой решимости не будет угрожать серьезная опасность.

Но самая эта уверенность в возможности всегда найтидля себя защиту под покровом государства имеет свою невыгодную сторону. А именно: она делает бур­жуа самонадеянным и даже привередливым; она приуча­ет его неряшливо относиться к тому самому предмету, перед которым он должен только благодарно благоговеть. Убеждённый, что будущее, во всяком случае, при надлежит ему, буржуа уже не довольствуется тем, что у него есть государство, которое не даст его в обиду, но начинает рассуждать вкривь и вкось о форме этого государства и признаёт законною только ту форму, которая ему люба. Есть буржуа-монархисты и есть буржуа республиканцы. Монархистов три сорта: легитимисты, орлеанисты и бонапартисты; республиканцев тоже три сорта: левый центр, просто левая сторона и, наконец, крайние левые. И все эти прихотливые буржуа видят друг в друге смертельных врагов, предаются беспрерывным взаимным пререканиям и в этих чисто внешних эволюциях доходят иногда до такого пафоса, что издали кажется, не забыли ли они, что у всех у них одна цель: чтоб государство оставалось неприкосновенным и чтоб буржуа был сыт, стоял во главе и благодушест­вовал.

Из области государства дело переходит в область во­проса о кличках и о принадлежности тому или другому хозяину. Является предательство, измена, желание луч­ше утопить страну, нежели дать возможность восторжествовать противнику. Словом сказать, все те скандалы, которыми так обильно было существование недавно ка­нувшего в вечность Национального собрания и которые так ясно доказали, что политическая арена слишком лег­ко превращается в арену для разрешения вопроса: при ком или при чём выгоднее? — благоразумно при этом умалчивая: для кого?

Результатом такого положения вещей является, ко­нечно, не торжество государства, а торжество ловких людей. Не преданность стране, не талант, не ум дела­ются гарантией успеха, а пронырливость, наглость и предательство. И Франция доказала это самым делом, безропотно, в течение двадцати лет, вынося иго людей, которых, по счастливому выражению одной английской газеты, всякий честный француз счёл бы по­зором посадить за свой домашний обед.

Таким образом, и государство, и всё, что до него относится, находится во Франции, так сказать, на от­купу у буржуазии. Что же касается до масс, то они коснеют в полном неведении чувства государственности и в совершенном равнодушии к тем политическим пререканиям, которые волнуют буржуазию. И здесь, как и везде, очень мало сделано в этом отношении, и здесь, как и везде, государство представляется иск­лючительно в виде усмирителя и сборщика податей, а не в виде убежища. Над массами тяготеют два зако­на: над городскими пролетариями — закон отчаяния, над обывателями деревень,— закон бессознательности.

Отэтого первые, при удобном случае, так легко уда­рились в коммуну; от этого вторые, во время прусской войны, массами бежали с поля сражения. Первые не понимали, что они разрушают, вторые — что им предстоит защищать. И в том и в другом случае — уверен­ность, что формы правления безразличны и что все они имеют в виду только вящее утучнение и без того тучного буржуа, уверенность печальная и даже неосновательная, но тем не менее сообщающая самому акту всеобщей подачи голосов характер чистой случайности.

Последний опыт всеобщей подачи голосов, происхо­дивший в феврале 1876 года, дал торжество республи­канской партии. Буржуазия, по-видимому, поняла, что республика нисколько не препятствует осуществлению её стремлений, и, во-вторых, что она представляет даже Польше шансов для «благоразумной экономии». Вслед­ствие этого, во время избирательного периода, Фран­ция была покрыта целою сетью комитетов, которых цель заключалась в уловлении масс. Усилия комитетов увенчались успехом. Правда, что почти везде целая треть избирателей воздержалась от подачи голосов и, затем, остальные две трети выказали в этом случае больше дисциплины, нежели сознательности; но, как бы то ни было, поле сражения осталось за республи­кой. Естественно, что республиканцы поспешили запечатлеть эту победу практическим результатом.Министерство Дюфора- Бюффе пало и было заменено министерством Дюфора- Рикара…

Однако, этот француз, кто как обычно 20 февраля, подал голос за республиканцев. И всё это он делает, ни разу не спросив себя: «Что такое государство?»

Можно ли так жить?

Рекомендуем
Популярное
наверх